В наших переулках

Дом с барельефом был вступлением к разрушающимся остаткам старинных барских усадеб, некогда здесь располагавшихся. В дни нашего детства в обиходной речи окрестных жителей иногда еще звучали фамилии бывших обитателей здешних мест — Хомяковых, Пущиных, Нащокиных… Под стать им и имена некоторых маминых местных знакомых — Карамзиных, Маклаковых, Дельвигов… К ним, молодым потомкам исторически знатных фамилий, мы ходим «на елки», как и они к нам. Мы не придаем никакого значения звучанию этих фамилий, мы ценим «елки» по веселью и подаркам. У Карамзиных в их темной длинной комнате — скучновато, но там я выиграла в лотерею маленький медный утюг. Моя няня положила в него раскаленные угли, как в настоящий, и позволила вместе с ней гладить белье. У Дельвигов подарков не было, в тридцатые годы стало не до подарков. Но у Дельвигов наша четырехлетняя сестра играла в домашнем спектакле пажа, а мы с братом очень этим гордились. В приставных локонах и бархатном берете, сшитом из чего-то дореволюционного, она мило лепетала единственную реплику, обращенную к переодетому королю: «Ваша милость, Ваше величество». Не помню сюжета сказки, но помню худенького ребенка с подведенными бровями, ярко выделявшими на раскрашенном личике и без того огромные синие глаза. Почему мы больше никогда не бывали у Дельвигов? Не у кого спросить.

Я и не заметила, как замкнулось кругосветное путешествие нашего детства: оказавшись на елке в Борисоглебском, я снова вступила на путь из Каковинского в Хлебный.

Мир нашего детства был ограничен с одной стороны Гоголевским бульваром, с другой — Новинским.

Гоголевский бульвар служил для нас исключительно весенней и воскресной артерией. В самом раннем детстве, когда еще праздновались воскресенья, по бульвару мы ходили с папой к Храму Христа Спасителя с неизменной остановкой у памятника Гоголю. Ритуал был таков: свернув с Арбатской площади на бульвар, сначала «покататься» между львиными лапами у всех четырех фонарей, окружавших нашего грустного длинноносого Гоголя. Промежутки между львиными лапами были отполированы детскими ногами до желтого блеска: обычай «катания» с этой маленькой металлической горки был всеобщий. Недавно, проходя мимо бравого запорожца, сменившего андреевский памятник, я увидела, что и теперь наши «горки» отливают свежим блеском. Какое же множество младенческих ног беспрестанно полировали их в течение века! Если бы еще памятники на Руси не сносили и не переносили так часто!

Самого Храма Христа Спасителя я почти не помню, отчетливо помню только высокие гранитные ступени, ведущие к нему. На них-то и играли дети. А внутри Храма было столько народу, что рассмотреть его из-за спин взрослых было просто невозможно. Мы торопились выйти наружу на освещенные солнцем ступени, обдуваемые свежим апрельским ветром с реки.

А вот конец Храма запомнила отчетливо. Лето 1931 года мы провели в деревне Татарово, близ Серебряного бора, и от крайней в деревне избы, где мы жили, открывалась величественная туманная панорама Москвы, над которой возвышался и сиял громадный купол Христа Спасителя. И вот этот купол стал на наших глазах гаснуть: золотое сияние постепенно уменьшалось, как уменьшается луна — дольками. Это снимали золото с купола, прежде чем разрушить саму церковь. И мы с любопытством и даже с азартом следили, как погасал купол. К концу лета он из золотого превратился в синий, одна только полоска горела на солнце. Потом и она померкла. А как взрывали Храм мы уже не видели.