В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Откуда? — смеется Карнаухов. — Из госпиталя, конечно. Я там всю библиотеку перечитал. А «Мартина Идена» не успел. Ну, и… взял с собой на время.

— Вы любите Джека Лондона?

— Да… Я его несколько раз перечитывал.

— Я тоже люблю.

— А его все любят. Его нельзя не любить.

— Почему?

— Настоящий он какой-то… Его даже Ленин любил. Крупская ему читала.

— Дадите мне потом почитать?

— Ладно.

— А кого вы еще любите из писателей?

Он опять смущается.

— Я мало читал. У учительницы нашей только Лондон был, — не знаю, откуда она его взяла, — знаете, в коричневых обложках, приложение… И еще Мельников-Печерский, и еще кто-то, не помню уже, — иностранный.

— Ну, это в школе. А потом?

— Потом времени не было. Я на шахте работал. В Сучане. Знаете? Около Владивостока.

— Знаю.

— Я, пацаном когда был, в Америку совсем уже бежать собрался — золото в Клондайке искать. Спер двухстволку у отца, сухарей набрал. Даже на норвежскую шхуну забрался. Мы во Владивостоке тогда жили. Отец грузчиком в порту работал.

— Ну?

Карнаухов улыбается, разглядывая ногти.

— За шиворот домой приволокли. Как щенка. Дней пять потом отлеживался. Ручка у бати — сами понимаете. Серебряные рубли в трубочку скручивал…

И он опять смеется.

Потом появляется откуда-то патефон, старенький, дребезжащий, и мы больше догадываемся, чем наслаждаемся Давыдовой, Козловским и дуэтом из «Запорожца за Дунаем». Иголка только одна, и мы попеременно точим ее о разбитую тарелку.

— Ну, вот и все, что у меня есть, — почесывая затылок, говорит Карнаухов. — Разве что передовую вам еще показать… Только к самым окопам сейчас не пройти. Придется отсюда, из развалин.

Мы устраиваемся у низенькой каменной стенки. Вероятно, здесь была комната. Скрученная огнем железная кровать, швейная машина, мясорубка…

Впереди — овраг. Он начинается чуть левее нас и тянется изгибом вверх, к самой вершине. Против нас подбитая пушка. Ствол разорван и края его, точно у какого-то фантастического цветка, завились локонами. Это придает пушке удивленный, недоумевающий вид. Рядом — разбитый в щепки передок.

На противоположной стороне оврага — немецкие окопы. Совсем рядом, рукой подать.

— А наших не видно, — шепчет Карнаухов, — склон мешает. Метров семьдесят от фрицев — по прямой. Видите: сволочи — даже днем копают.

В одном месте, действительно, видно, как что-то рыжее вылетает из земли и иногда поблескивает лопата.

— Эх, снарядов нет… Показал бы я им, как рыть у нас под носом. А я вот попытался утром покопаться — сразу из минометов шпарить стали. И откуда у них столько боеприпасов?

Мы лежим долго, наблюдая за немцами. Пытаемся засечь их огневые точки. Они хорошо замаскированы, и мы не сразу их находим. Два или три пулемета торчат где-то на вершинке, похожей на горб верблюда, — как раз против нас. Еще один прилепился где-то повыше, в овраге, и простреливает его вдоль. А один мы так и не можем найти, хотя пули его цокают совсем рядом, около нас.

Да… Не такой представлял я себе до войны передовую. Зигзаги колючей проволоки в три-четыре ряда, бесконечная паутина траншей, маскировочные сети, амбразуры для стрельбы. А тут? Под самым носом — бесформенно нарытая земля. Подбитая пушка. Что-то вроде бочки из-под горючего, насквозь изнизанной пулями.

Была у меня когда-то книга — «Герои Малахова кургана». С картинками, конечно. Четвертый бастион, редуты, люнеты, апроши… Горы мешков с песком, плетеные, как корзины, туры, смешные, на зеленых деревянных платформах, пушки с длинными фитилями, круглые блестящие мячики бомб с тоненькими струйками дыма.

Почти девяносто лет прошло с тех пор. Танки и самолеты за это время придумали. А вот мы сидим сейчас в каких-то ямочках и называем это обороной.

Сегодня же ночью начну мины ставить. Сотни три на первых порах разбросаю. Противотанковые здесь не нужны — танк не пролезет, а вот там, за насыпью, у Фарбера…

Карнаухов лежит, насупив черные сросшиеся брови, такие чужие на его добродушном лице.

— А все-таки хорошая у них система огня, чорт возьми! Посмотрите только. С того верблюжьего горба весь третий батальон простреливают. Из-под моста — нам в спину. А сверху оврага — вдоль всей передовой…

И, точно иллюстрируя его слова, как будто сговорившись, начинают стрелять все три пулемета.

— Ох, и насолили бы мы фрицам, забрав тот горбок! Но что сделаешь с восемнадцатью человеками…

Карнаухов прав. Будь та высотка в наших руках, мы б и третьему батальону жизнь облегчили, и мост парализовали, и огневые точки, фланкирующие первый батальон, имели!

Но как это сделать?

6

Вечером отправляю всех, не занятых на передовой, за минами. Хорошо, что у меня есть повозка. В темноте на ней все-таки можно подвезти мины почти к самой насыпи. А оттуда не так уж трудно на руках.

Часам к десяти у меня уже около трехсот штук. Они свалены возле трубы. К этому же времени приходят и саперы — четыре бойца и сержант, тот самый, с усами — Гаркуша.

Сидят в углу, грызут семечки, изредка перебрасываются словами. Вид усталый.

— Целый день кайлим в туннеле, а утром придем — опять за кирку. Ни спины, ни рук не чувствуешь.