В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

Гаркуша протягивает руку — жесткую, заскорузлую, точно рогом, покрытую сплошной мозолью.

Когда из четвертой роты сообщают, что уже перетащено штук сто мин, Гаркуша встает. Стряхивает с колен шелуху.

— Ну, что ж? Пойдем, пока луны нет. Кто нам покажет?

Цепляясь руками за кустарник и колючую, сухую траву, спускаемся к самой передовой. Окопы — отдельными щелями по два-три метра — тянутся как раз посредине ската.

Какой дурак мог это придумать? Почему не расположить их метров на двадцать позади и выше? И обстрел лучше, и сообщение легче, и немцам труднее до них добраться. А бойцы копают. В темноте не видно, но слышно, как звякают лопаты.

— Какого вы чорта здесь копаете, Карнаухов? Ведь здесь же как на ладони.

Я невольно раздражаюсь. Это бывает всегда, когда чувствуешь, что не только другие, но и сам виноват. Забываю даже, что здесь разговаривать можно только шопотом.

Карнаухов ничего не отвечает. Потом только узнаю, что копать начал по своей инициативе командир взвода Синдецкий. «Замерзли бойцы, вот я и велел копать, чтоб согрелись».

Приказываю сейчас же перевести людей выше. Пускай там окапываются. Все равно, грош цена этим щелям. А тут двух-трех бойцов, как охранение, оставить.

Бойцы, кряхтя и матерясь вполголоса, ползут наверх, волоча лопаты, мешки, шинели.

— Начальники, называется…

Это по моему адресу. Делаю вид, что не слышу. Счастье, что луны нет. Была бы луна, доброй половины недосчитался бы…

Спускаемся еще ниже. Скат крутой, и начинающая уже подмерзать глина все время сыплется из-под ног. Саперы тащат по два десятка мин в мешках. Время от времени строчит дежурный немецкий пулемет — тот самый, что вверху оврага. Но очереди пролетают высоко, пощелкивая над головой. Разрывные.

Попадаем в грязь. Повидимому, ручей — дождей давно не было. Чавкает под ногами. Взлетает ракета. Плюхаемся лицом, руками, животом прямо в вязкую, холодную жижу. Уголком глаза из-под локтя слежу за медленно плывущей в черном небе ослепительно дрожащей звездой.

— Ну, где будем?

Навалившись на меня плечом, сержант дышит мне в самое ухо. После яркого света ничего не видно. Даже лица не видно. Только теплое, пахнущее семечками дыхание.

— Как вспыхнет ракета, смотрите налево… — От напряжения голос у меня слегка дрожит. — Увидишь бочку железную… Начнешь от нее… И вправо метров на пятьдесят… В три ряда. В шахматном. Как говорили.

Слова выдавливаются с трудом.

Гаркуша ничего не отвечает. Отползает в сторону. Я это только слышу, но не вижу. Через минуту опять чувствую на своем лице его дыхание.

— Товарищ лейтенант.

— Что?

— Я немножко выше возьму. А то замерзнет вода, и тогда…

Опять ракета. Гаркуша наваливается прямо на меня.

Вдавливаюсь лицом в землю. Стараюсь не дышать. Рот, нос, уши полны воды и грязи. Ракета гаснет. Подымаю голову и говорю:

— Хорошо.

За минное поле я уже спокоен.

Вытираю рукавом лицо.

Собачья работа все-таки саперская. Темнота, грязь, в тридцати шагах немцы, а свои где-то там, наверху… И каждой мине надо выкопать ямку, вложить МУВ, — трубочка такая с пружинкой, острым, как гвоздь, бойком и капсюлем, — проверить, положить в ямку, засыпать землей, замаскировать… И все время прислушивайся, не лезут ли немцы, и в грязь бултыхайся, и не шевелись при каждой ракете…

Слышно, как бойцы осторожно вываливают мины из мешков.

За час они, по-моему, управятся.

А мне сейчас же, на свежую память, за формуляры и отчетные карточки на минные поля браться надо. Будет у меня этой писанины каждую ночь. В трех экземплярах да еще схему с азимутами и привязками, а вдобавок, и бланков нет — все сам, от руки…

Взбираюсь на гору. Два или три раза чуть не обрываюсь. Ни черта не видно — хоть глаз выколи. Все руки исколол о какой-то колючий кустарник.

Бойцы молча копают. Слышно только, как ударяют лопатой о землю. Кто-то, совсем рядом со мной, — в темноте ничего не видно, — хрипло, вполголоса, точно упрямую лошадь, ругает твердую, каменную землю.

— Хоть бы несколько кирок на батальон дали! А то лопаты называются… Масло ими резать…

Кирки… Чорт знает, где их достать! Чего бы только я не дал за два десятка кирок. Кажется, никогда в жизни ни о чем так не мечтал, как сейчас о них. А сколько их в Морозовской, на станции, валялось! Горы! И никто смотреть не хотел.

А так и за месяц не окопаемся…

В начале первого появляется луна. Косощекая, оранжевая, выползает откуда-то со стороны Волги. Заглядывает в овраг. Через полчаса там нельзя уже будет работать. А их всего четверо — и сто мин…

А луна ползет, ползет, становится желтой, потом белой. На все ей плевать. По-моему, она даже быстрее обычного сегодня подымается, точно спешит куда-то или с выходом опоздала. И, как назло, немецкая сторона в тени, а наша с каждой минутой все светлее и светлее… Последние остатки тени медленно, точно нехотя, сползают вниз, один за другим оставляя кусты.

Кто-то ищет меня. Молодой, почти детский, срывающийся голос. Кажется, связной Карнаухова.

— Лейтенанта, комбата, не видали?

— Это якого? Що з биноклем ходить? — отвечает чей-то голос откуда-то снизу, верно из щели.