В окопах Сталинграда [1947, Воениздат. С иллюстрациями]

— Обязательно, обязательно, — говорю я и, опершись о Валегу, выбираюсь из траншеи. Боец с заковыристой фамилией деликатно подталкивает меня под зад.

16

Три дня бездельничаю. Ем, сплю, читаю. Новый блиндаж Лисагора великолепен — чудо подземного искусства. Семиметровый туннель — прямо в откосе. В конце направо комната. Именно комната. Только окон нет. Все аккуратненько обито тоненькими, подогнанными досками. Пол, потолок, две коечки, столик между ними. Над столиком — овальное, ампирное зеркало с толстощеким амуром. В углу примус, печка-колонка. Тюфяки, подушки, одеяла. Что еще надо? Напротив, через коридорчик, саперы все еще долбят. Уже для себя.

— Как боги, заживем, — говорит Лисагор. — Нары в два этажа сделаем, пирамиду для винтовок и инструмента, стол, скамейку, угол кухонный. В коридоре склады для взрывчатки. Знаешь, сколько над нами земли? Четырнадцать метров! И все глина. Твердая, как гранит. В общем — всерьез.

Мне все это нравится. Хорошее, безопасное помещение на фронте если не половина, то во всяком случае четверть успеха. И я три дня наслаждаюсь этой четвертушкой.

Утром Валега кормит меня густым жирным макаронным супом — ложку не провернешь, потом чаем из собственного самовара. Он уютно шумит в углу. Подложив подушку под спину, я решаю кроссворды из старых «Красноармейцев» и наслаждаюсь чтением московских газет.

На земном шаре спокойно.

В Новой Зеландии объявлен новый призыв в армию. На египетском фронте активность английских патрулей. Мы восстановили дипломатические отношения с Кубой и Люксембургом. Авиация союзников совершила небольшие налеты на Лаэ, Саламауа, Буна на Новой Гвинее и на остров Тимор. Бои с японцами в секторе Оуэн-Стэнли стали несколько более интенсивными.

На Мадагаскаре английские войска куда-то движутся, что-то занимают, с кем-то, трудно понять с кем, воюют и даже пленных захватывают.

В Большом театре идет «Дубровский». В Малом — «Фронт» Корнейчука. У Немировича-Данченко — «Прекрасная Елена»…

А здесь, на глубине четырнадцати метров, в полутора километрах от передовой, о которой говорит сейчас весь мир, я чувствую себя так уютно и спокойно, — совсем по-тыловому. Неужели же еще более спокойные места есть? Освещенные улицы, трамваи, троллейбусы, краны, из которых — повернешь вентиль — и вода потечет? Странно…

И я лежу, уставившись в потолок и размышляя о высоких материях, о том, что все в мире относительно, что сейчас для меня идеал — вот эта землянка и котелок с лапшой, лишь бы горячая только была, а до войны мне какие-то костюмы были нужны и галстуки в полоску, и в булочной я ругался, если недостаточно поджаристый калач за два семьдесят давали… И неужели же после войны, после всех этих бомбежек, мы опять… и так далее, в том же духе?

Потом мне надоедает рассматривать потолок и думать о будущем. Я выбираюсь наружу.

Попрежнему налетают на «Красный Октябрь» самолеты, попрежнему рвутся мины на Волге, снуют люди по реке, и немцы их обстреливают. Но мало уже кто обращает на это внимание. Даже когда парочка шальных «мессеров» обстреливает берег, а «юнкерсы» для разнообразия сбрасывают бомбы не на «Красный Октябрь», на нас, — никто особенно не волнуется. Заберутся куда-нибудь под бревна или в щели и выглядывают оттуда, как суслики. Потом вылезают и, если кого-нибудь убило, закапывают тут же на берегу, в воронках от бомб. Раненых ведут в санчасть. И все это спокойно, с перекурами, шуточками.

Примостившись на какой-то толстой, неизвестного для меня происхождения трубе, я болтаю ногами. Курю сногсшибательную, захватывающую дух смесь, наслаждаюсь последними солнечными лучами, голубым небом, церковушкой на том берегу и думаю… Нет, пожалуй, ни о чем и не думаю. Курю и болтаю ногами.

Подходит Гаркуша — усатый помкомвзвода. Я ему показываю часы — останавливаться что-то стали. Он их рассматривает, встряхивает, говорит, что дрянь — цилиндр, и тут же у моих ног начинает чинить их, положив на колени дощечку. Движения у него поразительно мелкие и точные, хотя, казалось бы, часы должны были сразу раздавиться и смяться от одного прикосновения этих здоровенных мозолистых ручищ.

Довоенной его профессии я так и не могу уловить. Ему 26 лет, а он успел уже быть и часовщиком, и печником, и водолазом в ЭПРОНе, и даже акробатом в цирке, и три раза жениться, и со всеми тремя регулярно переписывается, хотя у двух из них уже новые мужья.

В разговоре он сдержан, но на вопросы отвечает охотно. От нечего делать я задаю их много. Он отвечает обстоятельно, будто анкету заполняет. От часов не отрывается ни на минуту. Один только раз уходит в туннель проверить саперов.