В окопах Сталинграда. Последние залпы

И вдруг беззвучные рыдания искривили некрасивое лицо Лягалова, сотрясли все его тело, и он, застонав, повернул голову к стене, замолк сразу, будто захлебнулся, потом прошептал едва слышно:

— Это я так… это ничего… Ты меня не слушай, Леночка… Пройдет… мне бы Порохонько еще увидеть… Я ведь любил его… уважал…

Лена молчала.

— Вот тебе и герцогиня польская, шут ее возьми, — вполголоса произнес Сапрыкин.

Он слушал Лягалова, приподнявшись на локтях, свет падал на седые виски. Услышав звуки, похожие на сдавленные стоны, опустил глаза, долго молчал, потом проговорил негромко:

— Порохонько тоже любил тебя, Лягалов… Только остер на язык… А так добрый он человек. — И хмуро повернулся в сторону Гусева. — Вон и Гусев чего-то заговариваться стал. Плохо, что ль, ему, Елена? Лопочет чегой-то мальчонка.

Гусев лежал, укрытый шинелью до подбородка, молоденькое, почти ребячье лицо его заострилось, моталось из стороны в сторону. Он бормотал, задыхаясь:

— Я связист Гусев, а остальные тут одни… убитые. Овчинникова нет, одни убитые… Снарядов пять штук… А мне постели на диване, мама… В шкафу простыни-то… в шкафу…

Осторожно положив флягу и ложечку на стол, Лена отогнула воротник шинели, корябавший Гусеву подбородок, некоторое время стояла, задумчиво смотрела то на Гусева, то на этого пожилого, спокойного, все понимающего Сапрыкина. Сапрыкин глядел на нее мягко, сочувственно, что-то догадливое мелькало в усталых глазах его. Было тихо. Давящее безмолвие висело над блиндажом. И сквозь это безмолвие вполз в блиндаж громкий шепот от входа:

— Лена, ко мне! Сюда!..

Лена не вздрогнула, но как-то очень уж решительно потянулась к пистолету на столе, сказала:

— Это меня. Поглядите здесь.

Сапрыкин сел.

— Сперва, Лена, подала бы мне автоматик, — медлительно сказал он. — Вот сюда, под руку мне. — И заговорил, устремив взгляд на огни плошек: — Я свое пожил. И в ту войну Советскую власть защищал, и в эту пошел. Два сына взрослые у меня, оболтусы здоровые. — Усмехнулся одними глазами. — Недаром прожил. Так вот что… — Он замолчал, посмотрел на дверь — из тишины от орудия вторично и громче донесся голос Горбачева:

— Лена, сюда!..

И Лена, надевая на ремень игрушечно-маленькую лакированную кобуру, потрогала пистолет, внезапно вспомнила недавние слова Овчинникова: «Убить из него нельзя, а так, поранить можно». Быстро застегивая ремень, чувствуя неудобное прикосновение кобуры к бедру, Лена повернулась к Сапрыкину, поторопила его взглядом: «Говорите, я слушаю».

А он с трудом сидел на нарах, опираясь двумя руками, неглубоким дыханием подымал всю в бинтах грудь; густая седина светилась в его волосах.

— Так вот что, Елена… Запомни и с своей совести это возьми… Меня и их, — проговорил твердо Сапрыкин и кивнул в сторону Гусева и Лягалова, — на себя возьму. Мои солдаты, мне и отвечать. На том свете разберемся… Живьем не отдам — не-ет! Только когда Невтерпеж станет там, наверху, ты сообщи: мол, давай, Сапрыкин, мол, последний звоночек с того света… Ну, иди, иди!.. Да больше о себе помни да о Горбачеве, вам жить да жить. А война-то вон к концу… Детей еще народишь…

Лег он, медленно опускаясь на задрожавших от усталости руках, влажно заблестело немолодое грубоватое лицо, неожиданно улыбнулся, обнажая щербинку в передних зубах. Никогда не видела Лена, как улыбался он, и никогда не замечала эту щербинку у сержанта.

— Детей еще народишь, — повторил он и обессиленно рукой махнул. — Только не перечь мне, ради бога… Иди!..

И она не сумела ни сказать, ни возразить ему ничего. Он понимал и чувствовал то, о чем порой в эти часы ожидания и затишья думала она. В разведке она давно привыкла к тому, что тяжелораненые на нейтральной полосе почти никогда не попадают в плен. За два года она и себя приучила к этому. Но ни Сапрыкин, ни Лягалов, ни Гусев не были разведчиками. И, поднимаясь по земляным ступеням из блиндажа, Лена внезапно повернулась около двери, ища в себе ту надежду, которая должна была быть в ней, сестре милосердия, и которая еще тлела в ослабевшем от страданий Сапрыкине, сказала не то, что хотела сказать:

— У нас еще пять снарядов. И пулемет. Я ведь тоже умею стрелять.

И с решимостью, толкнув коленкой дверь, вышла в лунную свежесть ночи.

Горбачев лежал на брезенте справа от орудия. Расставив локти перед ручным пулеметом, он глядел вперед, наблюдал за чем-то. Не поворачивая головы, позвал шепотом:

— Лена, давай сюда. Что-то в башке все спуталось. — Отодвинул диски, освобождая место. — Ложись, не стесняйся… свои.

Она легла рядом на холодный от земли брезент, посмотрела на лицо Горбачева, в упор освещенное месяцем.

— Устали? Дайте-ка я подежурю. Можете идти в землянку, — сказала и смело положила ладонь на его руку, охватившую спусковую скобу.

Он пошевелился, но локти от пулемета не убрал, только подмигнул утомленно, дружелюбно, лицо было неестественно зеленым, щеки втянулись, черные волосы упали на черные с блеском глаза, из широко расстегнутого ворота виднелась сильная ключица. Прошептал полушутливо: