В оковах Шейха

— И, — сказал он, его губы растянулись в одну сторону, когда он боролся со словами, в его глазах была тревога, — я просто хотел тебя увидеть.

Ее сердце подпрыгнуло, а дыхание застряло в горле. Ее разум говорил ей, что это ничего не значит, но ее сердце ... ее сердце хотело верить словам, которые он сказал, хотя бы немного.

  — Мы провели хороший день, спасибо.

— Хорошо. У меня не было возможности поблагодарить тебя. О твоих идеях я поговорю с Каримом завтра.

Тут она вспомнила, что тоже хотела поговорить с Рашидом об изменении условий для Атии, чтобы она не слишком привязывалась к ней, но это могло подождать, потому что прямо сейчас ночной воздух носил бархатную перчатку, которая гладила ее кожу, принося с собой его запах, теплый и мускусный, мужской и пряный, очень похожий на сам Каджаран. Она вспомнила другую ночь, и ее голову на его плече, вдыхая этот аромат, думая, что она никогда не насытится им.

— На что это похоже, — внезапно спросил он в наступившей тишине, — когда ребенок улыбается?

Она моргнула от вопроса, задаваясь вопросом, почему он спрашивает, для этого мужчины дети что-то далекое, непонятное. 

— Это как солнечный свет в объятиях, — сказала она. — Это как будто мир озаряется светом и окутывает тебя любовью.

Он кивнул, но его глаза выглядели такими же противоречивыми, как всегда, как будто он боролся с самим собой, и ей стало интересно, видел ли он что-то подобное, или что вообще ожидал услышать. 

— Хорошо. Я бы хотел это увидеть. Я больше не буду тебя задерживать. — Он повернулся, чтобы уйти, но он выглядел таким измученным, на его плечах лежал груз Каджарана, она не сможет вынести, если он уйдет в таком состоянии, поэтому она коснулась его предплечья.

— Рашид?

Он посмотрел на ее руку, как на посторонний предмет. 

— Да?

Она приподнялась и прижалась губами к его разгоряченной коже, поцелуй был нежным и сладким, поцелуй, призванный скорее успокоить, чем воспламенить. 

— Спасибо, что пришел, — сказала она, прежде чем отпустить его и вернуться в относительную безопасность своей комнаты. — Спокойной ночи.

* * *

Он все еще был слишком взвинчен, чтобы спать. Рашид задержался на террасе под мягким темным небом, освещенным кусочком луны и россыпью звезд, и глубоко вдохнул ночной воздух, воздух, который благоухал франжипани и цветами лимона и лайма, боль в животе на время утихла, фракции, бушующие внутри него, нашли непрочное перемирие.

Только потребность оставалась неизменной.

Нужда в женщине, которая развеяла бы его страхи одним своим присутствием, своим вызывающим воспоминания ароматом и нежным прикосновением ее губ к его щеке. Потребность в женщине потребовала от него каждой унции самообладания, чтобы не притянуть ее к себе и насильно удовлетворить.

Потребность… и что-то еще, что он не мог точно определить.

* * *

Он заснул, мечтая о Торе и ее медовом голосе, который звучал в его голове снова и снова, так что он проснулся с ним в голове. Он спросил Карима, когда они встретились за завтраком, знает ли он, колыбельную об апельсинах, абрикосах и голубях. 

— Мне это кажется знакомым, но я не могу понять, где я слышал это раньше.

Карим серьезно посмотрел на него, его глаза показались грустными. 

— Конечно ты ее слышал. Это классическая персидская колыбельная, очень популярная, очень красивая. Это песня, которую твоя мама пела тебе, когда ты был совсем маленьким.

Ощущения пробежали по его спине, как паучьи лапки.

  — Но моя мать умерла, когда мне было всего несколько месяцев. Я же не мог этого помнить?

Пожилой мужчина пожал плечами. 

— Возможно, твой отец пел ее после того, как она ушла. Кто может сказать? Но это то, что осталось тебе от твоих родителей, связующее звено с твоим прошлым, то, чем нужно дорожить.

Он откинулся на спинку стула, положив руку на голову. Дорожить? Хоть убей, он не мог представить себя рядом с отцом, не говоря уже о том, чтобы представить, как отец поет ему колыбельную. Когда-то он мог бы в это поверить, но не сейчас. Это не подходило человеку, который скрывался от своего сына в течение тридцати лет.

Карим печально улыбнулся. 

— Он любил тебя, Рашид. Я знаю, тебе трудно в это поверить, но, к лучшему это или к худшему, он сделал то, что должен был сделать. Как и ты, его сын, должен поступить по совести.

Рашид вздохнул.

Его отец любил его? Почему ему было так трудно в это поверить?

* * *

— Так когда я могу с ней встретиться? — Спросил Золтан после тяжелого утра, посвященного протоколам и государственным делам с Рашидом, Каримом и Советом старейшин.

Первая мысль Рашида была о Торе. Ее поцелуй преследовал его прошлой ночью, когда он лежал на кровати, ожидая, когда сон заберет его, ее поцелуй и ощущение ее гладких пальцев на своей руке и ее широко раскрытых коньячных глаз.

— Почему ты хочешь с ней встретиться?

— Ну, она ведь твоя сестра, не так ли? Тебе не обязательно держать ее запертой где-нибудь в шкафу. Ты ведь иногда позволяешь ей увидеть дневной свет, не так ли?

— О, Атия, — сказал он, пораженный словами Золтана, потому что он то, думал о Торе.