В открытом море

«Дорогой Виктор Михайлович! Заберите меня. Не могу я больше! Нет никаких сил, я с ума сойду без вас. Никогда еще мне не было так мучительно трудно.

Проклятый Штейнгардт не дает покоя. Я, писала вам, что, на горе свое, привлекла его внимание. Если бы вы знали эту мнительную жабу с обрюзгшей мордой и стеклянными глазами навыкате! До чего унизительно и тяжело разговаривать с ним и делать вид, что он не вызывает у тебя отвращения, доходящего до тошноты! Но я вынуждена играть, иначе – провал.

Пользуясь тем, что он здесь и старший морской начальник, и комендант, и зондерфюрер, Штейнгардт делает с людьми все, что захочет. Хотя я детский врач, он перевел меня в санитарные наблюдатели на пристань и объявил своей личной переводчицей. Делать мне буквально нечего. Единственное и самое противное занятие – это торчать у него на глазах. Он даже ко мне домой может зайти в любое время и цинично объяснить свой приход желанием изучать русский язык.

Я сношу его ухаживания, лгу ему, как могу, но это не может продолжаться без конца. Он уже косо и с подозрением поглядывает на меня, обвиняет в неискренности и, чтобы сломить во мне дух сопротивления, таскает на допросы в качестве своей переводчицы, хотя и без меня понимает русский язык. Он умеет выматывать душу.

Несколько дней тому назад дозорными катерами были захвачены в море мичман и молодой матрос. Их сняли с парусного баркаса и доставили к нам в бессознательном состоянии.

Моряков допрашивал сам Штейнгардт. И я переживала пытку, не меньшую, чем они. Мне сначала предложили сказать пожилому мичману:

«Если вы точно укажете на карте, где базируются черноморские корабли, и сообщите, с какой целью выходили в море, с кем вели бой и как очутились на баркасе, то спасете себя и вашего подчиненного. В ином случае – будете расстреляны, как шпионы».

Моряк смерил меня презрительным взглядом и с непостижимым достоинством сказал: «Шпионов ловят переодетыми, а мы и сегодня стоим перед вами в военно-морской форме. Нас могут судить только как пленных. Скажите этой жабе в очках, что мною выбран расстрел».

«Это ваш окончательный ответ?» – спросила я по требованию Штейнгардта. Я очень боялась, что моряк сейчас заколеблется, что он захочет жить и чем-нибудь выкажет свою слабость. Но он был тверд и даже заподозрил меня в неточной передаче его слов:

«А ты что же, русский язык перестала понимать? Передай своим гадам, что мичман Савелий Клецко никогда перед врагом флага не спускал и расстрела не боится. В точности передай. Не выдумывай фиглей-миглей».

Старика сразу же увели, а молоденькому раненому матросу предложили сесть. Но он, хотя его и качало от слабости, ответил:

«Меня незачем приглашать садиться. Можете увести и поставить рядом с мичманом. – И потом повернулся ко мне: – Слушай ты, шоколадница! Просемафорь фрицам, что матрос Константин Чупчуренко желает разделить участь товарища. Ясно? Предателя из меня не сделают».

Матроса уговаривали долго. Ему сперва обещали немедленную помощь врача, а после излечения – полную свободу. Потом соблазняли деньгами и, наконец, начали угрожать пытками и виселицей. Но, видя, что он даже губу прикусил, чтобы не проронить лишнего слова, сорвали бинты и начали стегать плеткой по ранам так, что кровь брызгала во все стороны. А он молчал, пока не упал без сознания.

Затем снова привели старика. И я, как подлейшая из подлых, вынуждена была лгать ему:

«Запирательства ваши уже бесполезны, – переводила я слово в слово гнусную ложь Штейнгардта, а зондерфюрер следил за интонациями моего голоса. – Матрос Константин Чупчуренко нам все рассказал. Мы только хотим уточнить сведения…»

«Врете, собаки! – прервал он меня. – Матрос Чупчуренко – мой воспитанник. Он не может быть предателем».

Как я была благодарна ему за неистребимую веру в своего человека! В этот момент я увидела вас, Виктор Михайлович, и как бы услышала голос: «Крепись, Катя, мы в тебя верим, ты выдержишь эту пытку».