В ожидании Махатмы

Он пожалел, что употребил это слово, потому что официант тут же начал опять говорить о том, как трудно теперь сварить хороший кофе: с молоком трудности, сахар только на черном рынке, и до чего жадны все эти спекулянты! Шрирам не знал, что делать. Наконец он не выдержал.

— Зачем ты мне все это рассказываешь? — спросил он.

— Затем, что так оно и есть.

— Ну ладно, — сказал он грубо. — Я голоден, и если ты собираешься меня кормить, то поторапливайся. А будешь стоять и разглагольствовать, так я встану и уйду.

— Что вы желаете, господин? — произнес официант, казалось впервые вспомнив о своих обязанностях.

— Две порции сладкого, одну чего-нибудь остренького и побольше горячего кофе, — приказал Шрирам.

Впервые за все эти годы он мог кому-то давать распоряжения. Его удивил собственный голос: он чуть ли не испугался, что вот сейчас кто-нибудь возьмет и прикажет поместить его в одиночку. Но ничего не случилось. Официант послушно принялся выполнять приказ.

Поев, Шрирам ощутил блаженство, а пожевав бетель с орешками, почувствовал себя так, будто вернулся в то время, когда не было ни войны, ни всевозможных политических неурядиц. Он был самим собой, внуком важной старой дамы, он жил в мире четко обозначенных границ и определенных занятий, посещая то бесплатную читальню, то базарную площадь и лавку Канни, никаких тревог и неожиданностей, все точно рассчитано и определено.

Он поспешил на Кабирскую улицу. Время для возвращения было чудесное. Часы на ратуше уже пробили семь, но, как всегда, на улице еще играли дети, площадки перед порогом домов были вымыты и посыпаны белой мукой. Почему он не захотел жить так, как живут эти люди, без забот и бессмысленных приключений? Была, должно быть, своя покойная притягательность в этой жизни, текущей себе без перемен и граничащей с застоем.

Почти во всех домах горел свет. Шрирам бежал по улице, широко раскрыв глаза. Остановился перед своим домом. Заглянул в открытую дверь. В доме расхаживали незнакомые люди. Он почувствовал себя обманутым, его охватил гнев: какое они имели право на его дом? Чьи-то дети гонялись друг за другом в холле под лампой — той самой старой лампой, под которой бабушка столькому его научила! Ему захотелось взбежать по лестнице и сказать детям: «Здесь бегать нельзя. Я могу запретить вам здесь бегать, если захочу». Небось хлопают дверями и ставнями, портят стены и вообще пустили дом вразнос. Пусть сам приводит все в порядок, когда придет время.

Он повернулся, чтобы пойти к Канни и поговорить с ним. Но обнаружил, что лавка исчезла. Не было больше портрета Марии-Терезы, которая освещала все вокруг. На месте лавки возвышалось новое цементное здание без окон, верно какой то склад. И снова он с болью подумал, что его обманули. Он прошел взад и вперед по улице. Никто из соседей на него не взглянул. Некоторых из них он видел: они сидели возле окон своих домов с вечерней газетой в руках. Удобно устроились! Ему хотелось подойти к ним и поговорить, но он боялся, что они могут начать ему выговаривать за всякие оплошности; к тому же он опасался, что не сможет найти с ними общего языка. Его мучила мысль, что он потерял способность говорить с этими людьми. Улица совсем не изменилась за время его отсутствия, только лавка Канни исчезла и некого было спросить, что случилось.

Внезапно он понял, что ночевать ему негде. В тюрьме, по крайней мере, им всегда был обеспечен ночлег.

* * *

Заведение фотографа сияло огнями, бросая яркий отсвет на улицу. Это было приземистое здание, в витрине которого, как положено, были выставлены увеличенные портреты детей, хорошеньких девушек и влиятельных горожан.

В приемной не было ни души — на полу лежал ковер из кокосовых волокон, а на низенькой табуретке стоял горшок с декоративным растением. Похоже, здесь никто не жил. Шрирам прошел в следующую комнату, которая тоже оказалась пуста. Он откашлялся и потоптался на месте, чтобы дать знать о своем присутствии.

— Кто там? — окликнули его.

Голос был Джагадиша.

Шрирам ответил:

— Тюремная пташка.

Он обрадовался, что наконец-то нашел в этом мире кого-то знакомого. Фотограф вышел из лаборатории и подошел поближе, вглядываясь в лицо гостя. Он, видно, работал близко к лампе и не сразу понял, кто пришел.

Подойдя ближе, он воскликнул:

— Ты? Когда тебя выпустили? Жаль, я не знал! А я-то думал, куда это ты запропастился? Ты где был? Они нам не говорили, где ты находишься. Если б я знал, что ты сегодня выходишь, я бы устроил тебе у ворот торжественную встречу с цветами и гирляндами. Горе в том, что страна еще полностью дезорганизована. Но я никого не виню. Государство наше молодое, прямо младенец, многое еще надо делать, но мы должны радоваться, что теперь мы правим страной сами и что над нами нет никаких иностранцев. Надо радоваться, что происходят перемены, и никого не винить в ошибках.

— Ты хочешь сказать, что нам надо радоваться, что теперь ошибки совершаем мы сами? — спросил Шрирам, к которому отчасти вернулась склонность к противоречию.