В ожидании счастья

Глория кинула взгляд на часы, висящие над камином. Было четверть десятого.

— А Дезире на месте? Где она?

— Спроси, что полегче.

Глория покачала головой. С Дезире всегда было полно хлопот — вечно она опаздывала, вечно что-то делала не так, и в последнее время клиенты стали на нее жаловаться. Глория наняла ее меньше года назад, потому что ни с того ни с сего половина черных жительниц Финикса начала делать пышные прически, а Дезире была мастером по завивке. Так что увольнять ее Глории не хотелось, это было бы слишком невыгодно. К тому же Джозеф взял отпуск на неделю, и у нее не хватало мастеров.

— Спасибо, голубчик, — сказала она и повесила трубку.

— Тарик! — позвала она.

— Чего, мам?

— Как ты сказал?

— Я хотел сказать: что, мама?

— Ну-ка, кто просил купить ему машину в выпускном классе?

— Я, — ответил он, опуская голову.

— А кто последние пять лет был почти отличником?

— Я.

— А у кого в двух последних табелях вдруг появилось много троек и двойка с плюсом по физкультуре?

— Ну у меня.

— И что же я должна теперь думать?

— В выпускном классе учиться трудней, мам.

— Чушь собачья, и ты это знаешь. Присядь-ка, Тарик.

— Зачем?

— Я сказала, садись.

Тарик сел, взяв подушку персикового цвета, положил ее себе на колени.

— Оставь подушку в покое.

Он забросил ее на место и посмотрел со скучающим видом.

Глория села напротив сына и с минуту смотрела на него. Она уже забыла и о душе, и о парикмахерской.

— Если так пойдет дальше и ты не подтянешься, скорей всего, тебя и близко к колледжу не подпустят.

— Ну и что?

— Ну и что?! — Глории хотелось наподдать ему так, чтобы он оказался в другом конце комнаты, хотя она проделала это в последний раз, когда ему было тринадцать лет. Сейчас же она заметила, что он смотрит на нее сверху вниз, а ладонь у него вдвое больше, чем у нее.

— Ага, значит, ты теперь взрослый и решил, что колледж тебе ни к чему?

— Наверное, я пойду во флот.

— Куда?

— Во флот. Чем тебе флот не нравится?

— Очень даже нравится, но все равно тебе нужен диплом. Во флоте тоже дураки ни к чему.

— У меня всего-то пара троек и одна несчастная двойка, и я уже стал дураком?

— Разве я назвала тебя дураком?

— Нет.

— Ты умный мальчик, Тарик, и я не хочу, чтобы ты кончил, как все эти уличные оболтусы. Можешь объяснить, почему у тебя появились плохие отметки?

— Я уже объяснил.

— Это из-за того, что сегодня приезжает папа, ты такой упрямый?

— Нет.

— Так что же тебя мучает?

— Ничего меня не мучает, мам.

— Он тебя по телефону чем-то обидел?

— Нет! — Тарик вскочил с дивана. — Но я этого дядю два года не видел, а тут он звонит и заявляет, что может уделить мне часок. Что ж, я теперь должен все бросить, потому что он, видите ли, хочет меня увидеть? Зачем? Говорить нам с ним не о чем, и не ко мне он приезжает. Он хочет видеть тебя.

— Неправда, и ты это знаешь. Он не обязан был звонить. Он не обязан был обещать тебе поездку в Гранд-Каньон, но он же это сделал.

— А где он спал в прошлый приезд?

— Ты хоть думай, что говоришь! Где он спал, это не твое дело.

— Он просто красавчик и может подцепить, кого только захочет. Надеюсь, ты не думаешь, что нужна ему.

Глория схватила телефон и запустила в Тарика, но тот увернулся, сверкнул белками глаз и взлетел по лестнице в свою комнату. Хлопнула дверь. Ну что ей делать с этим мальчишкой? Пятнадцать из его шестнадцати лет лучшего сына нельзя было и желать. Не надо было забирать его из этой Христианской школы. Он стал теперь разговаривать и вести себя как какая-то уличная шпана: ботинками он уже давно не пользуется, зато у него семь или восемь пар кроссовок, свитера носит здоровые, как балдахоны. Слушает он только рэп, будто другой музыки не существует, в одном ухе две серьги, а стрижка — низкий плоский верх, с выбритым зигзагом затылком.

Глория поднялась наверх и постучала в дверь.

— Тарик!

— Что?

— Открой, пожалуйста.

— Я и так тебя слышу.

— Открой эту чертову дверь, Тарик! — Глория ругалась, только когда была вне себя от гнева. Она открыла дверь. — Хватит ссориться. Давай заключим перемирие.

— Не я начинаю ссориться, мам. Это ты на меня наезжаешь за каждую мелочь.

— Я виновата, прости. Но ведь раньше мы всегда обо всем говорили. И мы были друзьями, Тарик! А сейчас ты так изменился, что я больше не знаю, как с тобой разговаривать.

— Я такой же, как и был. Хочешь говорить — говори.

Какой же он все-таки резкий! Она глубоко вздохнула и выпалила наконец то, о чем думала:

— Помнишь, мы говорили о наркотиках?

— О чем конкретно? — Он снял кроссовки и надел высокие спортивные ботинки.

— О дурном влиянии.

— Да, припоминаю.

— Мы ведь договорились, если ты когда-нибудь захочешь попробовать, то скажешь мне. Ты же мог ко мне прийти.

— А, так я, по-твоему, уже на игле?

— Я этого не сказала. Но я не знаю, что мне думать. Ты стал таким задирой и ведешь себя так странно.

— Я не принимаю ничего, ма. Правда. Я не такой дурак. Я думал, что ты мне хоть немного доверяешь. — Он завязал на два узла толстые шнурки на ботинках.

— Но что-то с тобой происходит? Пожалуйста, поделись со мной или с отцом.

Тарик распрямился и воздел руки к небу.