В Петербурге летом жить можно…

Еще я понял, что человеку необходимо иметь две руки. Не надо трех, не надо. Но и одной мало. Вот тогда-то мне и пришла в голову та догадка, с которой я начал: неужели Бог сначала сам все перепробовал? Но тогда для того, чтобы создать мир, ему сначала надо было его лишиться!

Неплохая мысль. Хотя, как и все мысли в этом направлении, абсолютно непродуктивная.

Моя работа – писать слова. Однако доказательств в подтверждение необходимости именно этой работы все меньше и меньше. Но так уж я устроен или, вернее, так уж у меня устроилось.

Больше всех бытовых неурядиц я переживал невозможность сесть за машинку. В мозгу как будто муравьи поселились – он шевелился, чесался, требовал реализовать свои галлюцинации. Но рука не шевелилась. С ней и спать-то было неловко, не то что грезить наяву.

И вдруг (этого детективного поворота я не мог предугадать) мозг перестал беспокоиться. Он смирился, подлец! Нет так нет, говорил он, нет так нет. И засыпал.

Возможно, он просто знал, что это временная передышка, и решил ею воспользоваться. Иначе его подлость трудно объяснить. Разве еще тем, что он состарился раньше меня. Потому что знаем же мы и другие примеры – надиктованные, немощно накорябанные предсмертные записки.

Но теперь я, по крайней мере, что-то понял. Жизнь устроена разумно, экономно и, одновременно, щедро. Было бы хорошо, если бы мы научились понимать это прежде, чем начнем ломать руки и получать инфаркты. Но, видно, другого опыта нам не дано. Разве что литература – бесполезное, в общем, занятие – может в этом как-то поспособствовать.

Во всяком случае, я напечатал этот текст на машинке, сам, двумя руками, с чем прошу меня и поздравить.

Из дневника

В западных романах обращаются ко всякому (даже взрослому) ребенку:

– Ну, как дела, малыш?

Никто не боится этим унизить его достоинство. В такую снисходительность вкладывается вся степень любви к детям вообще, и при этом каким-то образом сохраняется уважительная дистанция.

Мы так не умеем. Не помним, что в каждом возрасте есть свое чувство достоинства. Нам ничего не стоит спасовать перед тем, кто младше, но, впрочем, ничего не стоит и грубо отчитать его.

И то и другое, как ни странно, от изначального чувства равенства. Может быть, что равенство это в том и состоит, что мы каждого подозреваем в тайном неуважении к самому себе, которым страдаем сами. Так, путем намеренного, подчеркнутого самоумаления или роняющей собственное достоинство грубостью хотим как бы помочь другому, даем понять ему, что он, быть может, дальше нас зашедший в неуважении к себе, не одинок, что существует степень падения еще более глубокого, и он может не тратить зря силы на показную гордость.

Нет, мы – не фри пипл. Не честь спасает Россию, а совесть мучит.

Из дневника

Вы только улыбнитесь мне, а я вам сразу такой улыбкой отвечу! Широчайшей и искренней. Она у меня всегда при себе. Ждет только, кому бы улыбнуться. Иногда совершенно никого нет. Тогда она скучает и разучивается своему призванию.

Обстоятельство места

В моей жизни произошла революция – я стал собственником. Купил дом в Псковской губернии и пятнадцать соток земли за символическую цену. Дом, правда, тоже чисто символический. Бревна крепко блюдут свое достоинство – всего два-три венца поменять. Крыльцо похоже на пьяницу, у которого уже нет сил балагурить. Половину потолка придется перекладывать. Зато русская печь, удивительная женщина, сохранила все запасы своего дара – гипнотизирует душу медленными кинематографическими языками. Правда, и ее через год-другой надо будет отстраивать заново.

Крыша прелестна: днем в избе пестрые солнечные блики, ночью сквозь нее можно видеть звезды. С этими ее неоспоримыми достоинствами расставаться жаль, но начинать надо было именно с этого.

Жена героически отжила в этом раю две недели. Переоборудовала избу из крысиного общежития в дом. Озера и речки рядом нет, колодца тоже. Туалетом шумно согласился быть лес. Лето, слава богу, стояло засушливое. И – тишина. Единственный звук – звон кузнечиков. Под окнами ходят голенастые по определению аисты. Счастье.

Крышу мы перекладывали с двумя моими сыновьями (красиво звучит, красиво – одному четырнадцать, другому двадцать три). Каждый занимался этим первый раз в жизни. Этнографические слова – дранка, слега, стропила, конек – в один миг превратились в обиходные и очень значимые.

Сначала надо было снять дранку – крепкую березовую щепу, унизанную миллиардами гвоздей.

Старина держалась за свое стойко. Ад разрушительства не вызывал восторга, грабительство было лишено оттенка благородства. К вечеру второго дня перед нами стоял скелет дома. Неудовлетворенные собой, мы заснули под открытым небом.

Работали с утра до сумерек. Перекуривали, прячась от солнца. Три раза в день нам приносили молоко.

Топорик, охорашивающий доски, сучковатые планки, рубероид, плавкий на солнце и ломкий к вечеру, гвозди разных возрастов – через неделю дом стал игрушечно красив. Пьяное крыльцо не досаждало, а оскорбляло теперь. Его очередь была, однако, впереди.