В Петербурге летом жить можно…

Странный человек, странная жизнь. Он прав – притягивающая и отталкивающая.

Из дневника

– Ты – из Достоевского. Конечно, ты – из Достоевского, – сказала М.

– Почему? – обиделся я.

– А из кого бы ты хотел быть?

Я задумался.

Война в доме

Война в доме, чума, блокада, цинга, людоедство, истерика, бесчувствие, полон мертвых. Все это следствие только его (получается, подчеркнутого) трезвого (нельзя простить!) неучастия в жизни обитателей жилплощади. Он чувствует увечность, патовость этой войны, но с унылым упорством повторяет ходы.

Жена, застегнувшись в шубе и по-сибирски обвязавшись платком, заходит к нему в натопленную комнату и, стоя, выкрикивает:

– Хочу тебе сказать, что по наблюдениям медиков самые частые инфаркты – от двадцати одного до двадцати четырех.

Имеется в виду его недовыясненный конфликт с сыном.

Слегка косящие агатовые глаза жены все чаще напоминают ему расстегнутые пуговицы.

Эта сцена – не самая смешная и не самая глупая. Не самая страшная вообще на фоне общей бессмысленности их существования. А то, случается, льстивой ласочкой подбежит ночью к подушке… Уф-р-р-р! Он колеблется в выборе между ненавистью и презрением и молчит.

Сыну, опасно долговязому и бледному, как весенний стебель, с каждой секундой все труднее подойти и объясниться (извиниться). Лежит целыми днями в темной комнате.

Матушка, с упрямством покинутого бойца, каждое утро уходит в продуктовую разведку, каждый день ее, упавшую, поднимают на улице чужие, равнодушные люди. Дома она отогревает в ладонях яблочко и делит его на всех, тихо извиняясь за свою немощь. Кроме прокормления близких, нет у нее другой возможности, чтобы не умирать.

Он ощущает легкое недомогание чувств, но не знает, как с ним справиться. «Чечня» его, конечно, повержена, но и он ведь не победитель. Какое-то мгновение ему хочется украсть или убить, чтобы стать уже вором в законе или признанным и отвергнутым всеми преступником.

Мысли его текут медленно. Так говорится, думает он, усмехаясь, про всех героев во всех бездарных романах. А он и есть сейчас герой бездарного романа. Бездарный герой.

Когда же началась эта затянувшаяся склока? – вяло думает он. Вернее, с чего? Быть может, все дело в юношеской еще контузии, в той неприродной травме, которая требовала равенства, не расставаясь при этом с высасывающим чувством собственной исключительности? А равноправных отношений не бывает.

Жена – не ровня, потому что – жена (часть правды), потому что не может он вложить в нее свою предсмертную, преследующую его чуть ли не с младенчества проницательность и лесную интуицию. Какие могут быть разборки?

Сын зависим не только по крови, но еще больше – зависимостью жестов, интонаций, предпочтений, которые впитал в себя и которые считает своими. Какая-нибудь молчаливо взлетевшая бровь, книга, которую он безошибочно достает из без алфавитного завала на полу, рассеянное равнодушие к вещам или привычка азартно и наступательно переспрашивать: «Кто? Я? С девушкой? У “Баррикады”? В восемь тридцать? Да!»

Им воспринято характерное отца как идеальное и введено в собственную природу. Природа же самого отца ему уже не только ни к чему – она мешает. Иногда в порыве изжитой любви он вдруг наталкивается на стеклянную стену и смотрит сквозь нее недоуменно: как? ты еще тут?

Господи, там ведь уже что-то свое проклевывается и стремится к самосознанию. Присутствие же отца только напоминает ежесекундно, что ты не весь из себя сделан… Замри, старик! Умри, старик!

Нервное время.

Так думает он истово, обидчиво, с полусумасшедшей последовательностью сводя концы с концами и завязывая их в необходимые узелки.

Он выходит из своей натопленной берлоги в полутемный коридор и, будучи незамеченным, видит маму. Брови ее заросшими крылечками напускают тень на глаза. Она смотрит в скрытый от него угол и то ли укоряет, то ли уговаривает кого-то, то и дело посылая вперед руки с непослушными пальцами. «Откуда там ребенок? – думает он. – Или это мышь?»

– Почем у ты не звонишь? – спрашивает мама, стоя одна в коридоре. – Ты же обещал перезвонить…

Телефон! Там в углу стоит телефон!

Слезы покрывают его глаза линзами. Картинка искривляется вместе с перевернутой мамой. В комнате жены вдруг звонит придурковатый будильник. Он с удивлением понимает, что еще жив.

Глубокоуважаемая чернильница

Вот и все, вот и обвал, ну и ладно!

Никто не стережет у подворотни, не дышит в трубку. В глаза не заглядывают, понимая, что опасность смертельна. Жизнь отпустила поводок, и я не обязан.

Иногда еще мне снится, и я плачу. Бывает даже, что задумаюсь среди разговора. Но неудачи уже не греют.

Самое страшное, что все в жизни сбывается. Жизнь выметена до блеска, глазу не за что зацепиться. Любовь равнодушна и гостеприимна, как салон. Попробуй ее упрекнуть.

Глубокоуважаемая чернильница! В Вас все мое непроливающееся детство. Я не могу Вас не любить.

Дар Божий, что мне с Тобой делать?

Бывает, что печаль моя светла, но разве это кого-нибудь интересует?