В поисках Марселя Пруста

"Что ты хочешь к Новому году? - спрашивала мать у Марселя.

- Подари мне свою любовь, - отвечал он.

- Но, дурачок, она ведь и так уже у тебя есть. Я спрашиваю, какую вещь ты хочешь..."

Ах! До чего он любил слышать, как она его зовет: "Золотинка моя, глупыш мой", и в письмах: "Мой бедный волчонок".

Что касается бабушки с материнской стороны, ставшей привычной спутницей своего внука и бравшей на себя заботу отвозить его к морю, то она очень хорошо знакома нам из романа - обаятельная и пылкая, с наслаждением подставляющая лицо дождю, обходя сад широким шагом, любившая природу, колокольню Святого Илария и гениальные произведения, потому что их объединяло то же отсутствие пошлости, претенциозности и мелочности, которое она ставила превыше всего. В Илье над ней немного посмеивались, хотя всегда по-доброму, и находили ее малость "чокнутой", потому что она была так непохожа на других, но какое ей было до этого дело? "Она была смиренна сердцем и так кротка, что ее нежность к другим и то малое значение, которое она придавала собственной персоне и собственным страданиям, сочетались в ее взгляде с улыбкой, где ирония предназначалась лишь ей самой, а ее близким - словно поцелуй ее глаз, которые не могли видеть тех, кого она лелеяла, не лаская пылко взглядом..."

Таким образом, среда, в которой рос ребенок, была по существу "культурной средой". Это была не просто мелкая буржуазия - по своим ильерским корням, и не просто крупная - благодаря преуспеянию его родителей, что ничего не значит и сочетается в иных семьях с сомнительной вульгарностью, но "нечто вроде естественной аристократии, без титулов... где общественные притязания оправданы всем обиходом наилучших традиций". Доктор Адриен Пруст привносил серьезность, научный дух, который унаследует и Марсель; мать добавляла любовь к литературе, деликатный юмор. Именно она первой сформировала ум и вкус своего сына.

"Она была уверена, что имеет четкое представление о совершенстве и может отличить, когда другие более-менее к нему приближаются - это касалось того, как готовить некоторые блюда, играть сонаты Бетховена и радушно принимать гостей. Впрочем, для этих трех вещей оно заключалось в одном и том же: в своего рода простоте средств, строгости и обаянии. Ей претило, когда пряности добавляли в кушанья, которые этого не требовали безусловно, когда играли аффектированно и злоупотребляли педалью, когда, "принимая", выходили за рамки совершенной естественности и слишком много говорили о себе. Она утверждала, что по первому же кусочку, по первым нотам, по простому приглашению понимает, имеет ли дело с умелой кухаркой, настоящим музыкантом, хорошо воспитанной женщиной. "Будь у нее даже больше пальцев, чем у меня, ей все равно не хватает вкуса. Играть с такой напыщенностью столь простое анданте..." - "Может, она и блестящая женщина, и исполнена всяческих достоинств, но говорить о себе при таких обстоятельствах - это недостаток такта". - "Может, она и опытная кухарка, но готовить бифштекс с картошкой не умеет".

Такими же будут и представления самого Пруста о стиле.

Очень важно подчеркнуть, что эта семья была трогательно единодушна, и что традиционная мораль никогда не подвергалась сомнению. Трагедия, которой обернется для Марселя открытие мира и себя самого, объясняется резким контрастом между суровой, порой отталкивающей реальностью и тем, чем была для него семейная жизнь, защищенная добротой его матери и бабушки, их душевным благородством и нравственными принципами. Эти две женщины наверняка обожали и баловали хрупкого ребенка, чей склад ума так походил на их собственный. Что касается самого Марселя, то его ответы на вопросы, заданные в альбоме Антуанетты Феликс-Фор (впоследствии госпожи Берж), которые он написал в тринадцать лет, дают неплохое представление о его мыслях и чувствах в ту пору. Я приведу их, строго следуя оригинальному тексту, так как прежде их всегда удивительным образом урезали и искажали: