В поисках Неведомого Бога. Мережковский –мыслитель

Мережковский взыскует откровения живого Христа и встречи с Ним, изучая историю обнаружения аграфов и разрабатывая теорию аграфа как афористической формы[553]

. Да, он цитирует великие аграфы, как бы по слепому случаю не вошедшие в канон: «Близ Меня – близ огня; далеко от Меня – далеко от Царства»; или «Кто видел брата, тот видел Бога»; или «Камень подыми, найдешь Меня; древо разруби – Я в нем». И всецело соглашаешься с автором «Иисуса Неизвестного», когда именно в некоей странности аграфов он находит источник того экзистенциального удара, который способен вывести нас из духовной спячки: «Эти, только что узнанные – сказанные [! – И. Б.

] – слова Господни сдувают с наших глаз, как бы дыханием Божественных уст, пыль тысячелетней привычки – неудивления, –

главное, что мешает нам видеть Евангелие»[554]

(с. 64). Но все же рассуждения Мережковского движутся в одной лишь зыбкой области психологии: в конце концов, чтобы «привыкнуть» и к десятку дошедших до нас аграфов, достаточно их прочесть всего лишь несколько раз. Действительно, аграфы философски глубокомысленны (мне они напоминают фрагменты досократиков), пикантны – благодаря балансированию на грани чуждых христианству учений[555], порой человечески-пронзительны. Однако, быть может, именно пестрота аграфов, затем идейная сомнительность и нужда в толковании и были препятствием для включения их в сокровищницу простых и монументальных, общедоступных истин, закрепленных в письменном церковном слове. И когда Мережковский восторженно заявляет, что видит сквозь аграф то «человечески-умную, простую, веселую улыбку Иисуса» (с. 65), то чувствует «дыхание Духа Божьего» в этих «подлинных словах Господних» (там же), то распознаёт проповедь тайны Третьего Завета «Матерь Моя – Дух Святой» (с. 67) и т. д. – то для трезвого, хотя и расположенного к Мережковскому читателя в этих суждениях слышна натяжка, экзальтированная фантазия символиста, герменевтическая назойливость. Почему, в самом деле, в слове аграфов «точно в темноте нам шепчет на ухо Он Сам» (с. 71)?! Это «страшно», утверждает критик; но вот мне, при моей толстокожести, вовсе не страшно. К тому же всё, чем Мережковский прельщает в аграфах, с несомненностью и в превосходящей степени имеется в Церкви. Евхаристическое таинство во всей действенности и глубине его свершения – практически всё вне записанных слов, и всё оно – Господнее слово несказанное, сверхвербальное, обращенное лично ко мне и властно выдергивающее меня из моего одиночества, нищеты только-человечности, и возносящее в светоносную сферу Его Царства. Мережковского восхищает такой аграф – как бы вариация Мф. 18, 20: «Там где двое… они не без Бога; и где человек один – Я с ним». Вот его комментарий к данному тексту, сохранившемуся на клочке папируса: «Если именно сейчас, как никогда, мы одни, то это – самое драгоценное, подлинное, как бы только что сегодня сказанное, прямо из уст Его услышанное слово. Каждый из нас не ляжет ли в гроб и не встанет ли из гроба, с этой ладанкой: “Я – один, но Ты со мной”?» (с. 70). Всё так, Мережковский хорошо сказал. Но зачем искать экзотический аграф, выходить из Церкви, если в точности тот же самый смысл прорыва экзистенциального одиночества – смысл к тому же потенцированный, усугубленный, – содержится и в Евхаристии?! «Божественных бы причащаяйся и боготворящих благодатей, не убо есмь един, но с Тобою, Христе мой, Светом Трисолнечным, просвещающим мир. Да убо не един пребуду кроме Тебя Живодавца, дыхания моего, живота моего, радования моего, спасения миру»: так молился св. Симеон Новый Богослов перед причащением, и эта молитва вошла в церковный Канон. Аграф не панацея, Мережковский не вправе считать себя Колумбом: те сокровища духа, которые он ищет, есть достояние Церкви, доступное каждому.