В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Столько красавиц я не видывал нигде! И в самом деле – «сomment ne pas perdre la tête», и не только даже от них, от ошеломляющего легкого и чистого веселья, от этого совершенно французского «la vie est belle!», ощущения, секрет которого, наверное, известен только в этой стране! Сколько прелестных лиц! И озаренные утраченной юностью почти старушечьи личики, и зрелые, трогательные и смешные в детском своем веселье дамы средних лет, и дети, и растерянные, но покоренные дивным зрелищем случайные прохожие, и музыканты, и все – рбвно счастливые: «La vie est belle!».

«Правил бал» господин в кепке, далеко уже не молодой, напоминавший героев-апашей, этих коварных charmeurs из фильмов тридцатых годов, с лицом сухим, надменным и опасно красивым, остававшимся бесстрастным во время танцев. Танцевал он неустанно, непрерывно, совершенно профессионально, был занят только и исключительно танцем и никаких эмоций по отношению к своим партнершам не проявлял: его словно бы интересовало лишь то, как они танцуют. А удостоенные его внимания дамы, даже те, кто танцевал блистательно, робели, стеснялись и так старались, что порой путали фигуры.

Каждое воскресенье он приходил в другом наряде, но всегда в кепке, что увеличивало его сходство с персонажами старых кинокартин. Нельзя было поверить, что он может устать, хотя порой по лицу его в буквальном смысле слова стекали струи пота; казалось, это не пенсионер, а танцор на сцене – настолько он был серьезен и поглощен своим делом, настолько усталость его была усталостью профессионала. Одно время он ходил с изящной бородкой а la Генрих III и стал еще изысканнее, этот неутомимый и блистательный танцор по имени Мишель, с лицом героя классических фильмов «noir et blanc».

Возникало ощущение нерасторжимости времен, непрерывности традиции. Не в теории – в самой жизни.

Много лет, каждое воскресенье. «Не в новизне, но в обычае обретаем мы самое большое удовольствие» (Раймон Радиге).

И – что поразительно для нас, но так естественно для Франции – каждое воскресенье кружится среди танцующих весело улыбающийся инвалид-колясочник на своем кресле, кружится в такт музыке, и улыбается, и все вокруг улыбаются ему.

С Мишелем и постоянной его партнершей Жизель мы давно познакомились. Они даже пришли на презентацию первого издания этой книги в Париже. Выпили с удовольствием, как и на Муффтар, красного вина и танцевали под любимую мою мелодию «Mon amant de Saint-Jean». И совершенно не чувствовали смущения среди вечерних нарядов и смокингов. Все эти нарядные гости откровенно ими любовались. Все – chez-soi!

И тогда, на улице Муффтар, и сейчас, вспоминая о танцевавших там парижанах, я думал и думаю о Жорже Брассансе. Думаю, никакая страна не могла породить такого поэта и певца. Не потому, что я люблю его больше всех, – в конце концов, это касается только меня. Но в его божественном даре, многое в котором мне кажется бесконечно странным и непонятным, все же есть нечто, что хоть отчасти объясняет мне многое, без чего не понять ни Францию, ни Париж.

О всех знаменитых актерах, тем более о шансонье, известно, как правило, много лишнего. О Брассансе, с его не столько трагической, сколько затерянной, ни на чью не похожей судьбой, где не было, казалось бы, ни несчастий, ни счастливого триумфа (он не умел радоваться славе), где все осталось где-то глубоко внутри этого вместе простого, как крестьянин, и изысканного, как собеседник Монтеня, человека, писали и пишут много, но вряд ли кто-нибудь знает правду.

Тонкие знатоки французского языка соглашаются, что в его текстах – странное, как в нем самом, – смешение рафинированной архаики (его «Баллада о дамах минувших времен» написана утонченным языком Средневековья) с совершенно простонародной лексикой, той, которой пользуются, по его собственному выражению из «Песни для овернца», «бродяги» (les croquants) или «приличные люди» (les gens bien intentionnés). Он писал музыку и пел Ронсара, Гюго, Ламартина…

(Подчас мы забываем то, что для французов очевидно: Брассанс – прежде всего поэт, и поэт великий. Пожилая, с серебряными буклями продавщица, у которой я покупал коробку дисков – полное собрание песен Брассанса, сказала: «О, мсье любит наших поэтов!» Заметьте – «поэтов».)

Липнущие к его песням сравнения с притчами от них смущенно отскакивают: у Брассанса нет ни подтекста, ни многозначительности, он говорит все, ничего более, и этого достаточно, – может быть, в этом и есть часть его тайны. В его песнях есть это поразительное французское качество – sobriété – простота, помноженная на сдержанность и строгость, а в нем самом – застенчивость, странная для человека, так много выступавшего, хотя он пел всегда словно бы для себя, стесняясь и злясь из-за собственной стеснительности. Он сложен и непонятен настолько же, насколько открыты и просты его песни.