В поисках Парижа, или Вечное возвращение

Впервые я праздновал свой день рождения за границей, произошло это у Файфов и благодаря им. Была тьма малознакомых мне французов. Они говорили со мною с пылким и недолгим любопытством, интерес к русским не был слишком глубоким. Как часто французы увлекаются кем-нибудь с наивностью Кандида, но остывают со скепсисом Вольтера, его создателя! Но было занятно, вкусно, весело – и совсем не как у нас. В чем – объяснить трудно, видимо, каждый развлекался сам по себе, не обращая большого внимание на других и не стараясь обратить внимания на себя.

После переезда к Файфам жизнь моя стала более уютной, спокойной, сосредоточенной. Как меняется Париж в зависимости от того, из какого дома выходишь ты к нему на свидание!

Гарри Файф словно бы мастер Возрождения, хотя художник – более чем современный. Он и скульптор, и архитектор, и строитель, и инженер. Но принесли ему всемирное признание и множество престижных премий в разных странах своего рода памятники, скомпонованные из жестких до аскетизма, не столько пластических, сколько архитектурных конструктивных элементов, внушающие тревогу и вместе уверенность в разумной значительности мира. Он, пожалуй, единственный, кто сумел реализовать уроки классического русского авангарда в ином времени и иной среде.

Во Франции он с 1972-го. Уехал, женившись на француженке, перенеся неизбежные в ту пору унижения, прорвавшись сквозь мыслимые и немыслимые преграды. При этом он никогда не стремился к эффектному терновому венцу, и супрематизм для него не средство достижения успеха, но скорее явление, перед которым он в долгу. Он, по собственному его выражению, «влюблен в конструктивизм и супрематизм».

Помню его ошеломляющую по смелости и чистоте замысла пространственную композицию на фоне Триумфальной арки в Париже, торжественное сплетение этих красных цилиндрических балок, внутри которого ощутимы одновременно взрывное напряжение и успокоение, синтез, внутренняя замкнутая гармония. И эта структура, напоминающая и о 1920-х годах, и о еще не наступившем будущем, вступает в смелый диалог с привычной пышностью арки. С одной стороны, этот диалог ненадолго: скульптура Файфа находила здесь лишь временное пристанище. Но этот диалог и очень надолго: Файф населил мир своими летучими образами, память о которых вполне реальна и вещественна.

Как он работал! Изредка урывал для сна два-три часа, порою вовсе не ложился. Понятия отдыха для него просто не было, лишь поздние застолья и долгие разговоры, особенно задушевные в ту зиму 1989 года. Он рано умер, хотя, чудится, прожил много – многое успел сделать, а жизнь не дожил.

Рядом с гигантским параллелепипедом Бобура (Центра Жоржа Помпиду) в тот год установили колоссальное электрическое табло с многозначной цифрой. Каждую секунду это астрономическое число уменьшалось на единицу: шел отсчет секундам, оставшимся до нового тысячелетия. Люди несколько даже испуганно наблюдали за истаивающим временем. Я вспомнил прославленные Хемингуэем строчки Джона Донна: «…не спрашивай никогда, по ком звонит колокол: он звонит по тебе». Все же, наверное, только галльский «острый смысл» смог изобрести столь непреклонно точное изображение Исхода Времени. А за пять франков можно было купить открытку и, сунув ее в щель особого прибора, отметить на ней время. Пока открытка вынималась из щели, проходило еще несколько секунд. Жизнь утекала на глазах крохотными осязаемыми мгновениями, четко обозначаемыми на табло.

В Помпиду – большая выставка Эрика Булатова. Рядом, в частной галерее, инсталляция Ильи Кабакова, совсем близко – на улице Кенкампуа – мастерская Оскара Рабина.

Сейчас я перечитал собственную статью о наших художниках в Париже, опубликованную ровно десять лет назад. Тогда я впервые увидел Кабакова не на картинках в журнале, а наяву. Удивительно, тогдашнее мое суждение не показалось мне устаревшим.