«Ах, как это банально, какое туристическое место, французы, и тем более парижане, не гуляют по Елисейским Полям!» Ироничная француженка спросила меня: «Неужели же вам не противно гулять по Елисейским Полям? Туристы, зеваки, нувориши, витрины для нетребовательных богачей!» Смотря на что смотреть. Многие дома и кафе будят воспоминания, декабрьскими вечерами скромная, но милая иллюминация веселит глаза, много радостных улыбок, здесь праздник. Конечно, это витрина Парижа, но «поражен бывает мельком свет ее лица необщим выраженьем…» (Баратынский). Надобно лишь смотреть и видеть. А сколько грандиозных панорам распахивается с Елисейских Полей – ради одного лишь триумфального вида на эспланаду Инвалидов стоит прийти сюда!
Что за дело до мелкого туристического снобизма тем, у кого сердце полно любовью и неутоленным интересом к прекраснейшей в мире площади! Дух захватывает при взгляде на помпезное и грандиозное создание Шальгрена, на арку со знаменитой группой Рюда «Марсельеза» – арку, почти полтора века завершающую грандиозный Триумфальный путь. Что за город! Сама безвкусица и фараонский размах таинственным образом влиты здесь в окончательные и безусловные формы и, обрамленные площадью с ее нарядными зданиями, решетками, деревьями, круговертью разноцветных сверкающих машин, автобусов, блестящими вихрями мотоциклов, обретают царственную и безупречную значительность. Французский триколор, опущенный из-под свода арки, чуть вздрагивает над огнем Могилы Неизвестного Солдата, в сознании мгновенно – обвал ассоциаций: и воспоминания о первых, увиденных когда-то открытках, и роман Ремарка, и десятки фильмов, и собственные свидания с этой громадиной – прекрасной и нелепой, элегантной и претенциозной и все же несказанно прелестной, парижской, вечной, навсегда вонзившейся в память.
Я видел ее на первой в жизни экскурсии по Парижу 1965 года, выбеленную августовским зноем, видел в вечерних прожекторах в пору восторженно-тоскливых, бесконечных прогулок летом 1972-го, в одинокие вечера, когда возвращался в пышное безлюдье «Дю Буа», что в двух шагах от площади, и в счастливые мгновения, когда больше не был одинок, видел ее в туман и дождь, под ледяным февральским солнцем и в зимнем густом, как на картинах Марке, тумане. Я помню ее по страницам Ремарка:
Она раскинулась <…> в струящейся серой мгле, величественная и бесконечная. Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны, не было видно. Видна была только огромная площадь с висящими тут и там тусклыми лунами фонарей и каменным сводом Триумфальной арки, огромной, терявшейся в тумане; она словно подпирала унылое небо и защищала собой бледное сиротливое пламя на могиле Неизвестного солдата, похожей на последнюю могилу человечества, затерянную в ночи и одиночестве (Э. М. Ремарк. Триумфальная арка).
Она поразительно найдена в соотношении с пространством: когда смотришь на нее от Лувра, сквозь маленькую, но гордую, розово-золотистую арку Карузель, когда она возникает за Обелиском, что на площади Согласия, когда видно, что она венчает высокий холм, на который, как прибой, накатывается, взлетает мостовая Елисейских Полей, окаймленная деревьями, можно оценить, как безошибочно и надменно поставлена она Шальгреном. Она возведена с таким расчетом, что целостность огромного пространства между ней и Обелиском ощущается как откровение. Подобно стреле пролетает взгляд от Этуаль к прекрасной Конкорд.
И когда обычный автобус тридцатого маршрута торопливо пересекает площадь, что-то сжимает на мгновение горло, будто горельеф Рюда «Марсельеза» на пилоне арки заставил впервые зазвучать эту прекрасную музыку, будто снова «пришел день славы» – «Le jour de gloire est arrivé!».
А потом респектабельная авеню Ваграм, площадь Терн с огромным цветочным рынком – где-то здесь, рядом, в маленькой гостинице «Энтернасьональ» жил герой «Триумфальной арки» доктор Равик, – дальше фешенебельный простор бульвара Курсель, богатой улицы, где даже нет кафе, а только холеные османовские дорогие дома, а впереди направо – черно-золотое плетение пышной ограды парка Монсо.
Какой странный сгусток воспоминаний и ощущений!