В поисках смысла

Мы в любом случае платим за образование своих детей. Различаются только модели: или в карман учителю, или через кассу, или через налоги, которые у нас вычитаются из зарплаты. Но пока что школа в основном общается с нами на языке «чтобы завтра пришел с родителями» и «не нравится — забирайте», мы остаемся в ее глазах докучливыми просителями и нерадивыми двоечниками. Вот что надо менять в первую очередь, и лишь затем задумываться о конкретных способах финансирования. И если мы будем начинать с вопросов «а как нам потратить бюджетные деньги» и «а как бы нам сохранить то, что давно разваливается», у нас точно ничего путного не выйдет.

37. И снова о ЕГЭ

Июнь у нас в семье, помимо всего прочего, месяц, когда жена, школьная учительница, возит детей на ЕГЭ. Возвращается усталая и сердитая — не только от нелюбви ко всякой казенщине, но еще и потому, что видит на практике, как это самое ЕГЭ проходит. Учителя, нимало не стесняясь, могут решать задания для своих подопечных прямо в учительской — главное, вовремя договориться. Впрочем, их сразу предупредили в РОНО, когда еще первый ЕГЭ только намечался: готовьте детей к поступлению через олимпиады, потому что приедут теперь поступать из юго-восточных республик дети с бумажками по сто баллов. Они и приехали, в том числе и такие, которые не могут без ошибок написать заявление о приеме. Если в Москве у всех на виду учителя решают за учеников, что творится в дальних аулах, представить нетрудно. Об олимпиадах я вообще промолчу — призовые места там уже давно имеют вполне конкретную стоимость, и это ни для кого не секрет.

Но я не о том, что коррупция введением ЕГЭ не побеждена, а скорее перенаправлена — это и так очевидно. Преступность вообще невозможно уничтожить какой-то одной решительной мерой — она определяется желанием граждан находить обходные пути и способностью власти заставлять их платить за такие пути неприемлемую цену, а главное — заставлять всех и всегда, а не тех только, кто под руку подвернется. Как раз в плане борьбы с коррупцией ЕГЭ может быть важным, пусть и всего лишь первым шагом — действительно, чем единообразнее процесс, тем проще его проконтролировать.

Но ЕГЭ в нынешнем виде заставляет нас задуматься о цели школьного образования как такового. Вот свежий пример: двуязычная дочка наших друзей, жившая в Германии с 5 до 15 лет и ходившая все эти годы в немецкую школу, отправилась на экзамен по иностранному языку (немецкому, конечно). Провожая дочку на экзамен, мама волновалась, как бы не поставили 100 — вышло бы слишком нескромно. Но волноваться не стоило, она получила 87. И выдала такое пояснение: «Там вопросы были как-то не по-немецки составлены. Как будто их пять раза туда-сюда перевели, и сами подзабыли уже, чего хотели спросить. Ну, я отвечала, как привыкла. Только было ощущение, что с идиотом разговариваешь…»

О, как знакомо это ощущение! До сих пор помню «темы по английскому», которые мы заучивали наизусть в нашей спецшколе: «Komsomol is an active assistant of the Communist Party» и всё такое прочее. На экзамене требовалось их воспроизвести. Теперь мне почти ежедневно приходится говорить или писать по-английски, но ни разу ни одна из этих тем не оказалась востребованной. Видимо, и от нее требовалось не столько умение общаться на языке с его носителями и читать Ремарка в подлиннике, сколько воспроизведение неких заученных ответов. Конечно, человек, свободно владеющий языком, может сам придумать что-нибудь близкое и плохой оценки не получит, но никогда и не попадет в десятку.

То же самое касается практически всех гуманитарных наук. История, к примеру, предполагает не просто знание дат, имен и цифр, которые всегда можно посмотреть в разнообразных справочниках, а скорее умение пользоваться этими справочниками, самостоятельно проводить связи между разными явлениями, понимать логику исторических процессов. И оценки могут быть весьма неоднозначными. Конечно, в ЕГЭ все это тоже находит свое отражение, но сама природа теста предусматривает стандартные (а вовсе не оптимальные) подходы к решению стандартных задач. Вот, к примеру, «Почему автор-повествователь называет Онегина своим „странным спутником“?» (из демонстрационного варианта 2009 г. по литературе). Как, интересно, ответил бы сам автор-повествователь, зачли бы ему этот ответ или нет?

Гуманитарии стонут: нынешние дети, привыкшие к клипам, видеоиграм и эсемескам, плохо понимают тексты. Они умеют читать в том смысле, что знают буквы и складывают их в слова, а слова — в предложения. Но вот смысл абзаца понять им бывает намного сложнее, а уж проследить логику целого текста бывает и вовсе не под силу. Но разве не следует любой тест той же самой клиповой схеме: набор самостоятельных кратких задач, каждая из которых не связана с предыдущей? Получается, что в старших классах школы, где самое место для обучения текстовому мышлению, оно становится каким-то избыточным факультативом.