В полет сквозь годы

Нотариально заверенные копии всех требуемых документов я отправил сразу в два петербургских института — политехнический и лесной. Решил готовиться и к конкурсным экзаменам в академию, засел за всевозможные руководства, пособия. Однако вскоре стало ясно, что за лето подготовиться не успею. То, что я знал по физике из допотопного учебника Краевича, — далеко не достаточно. А новый учебник был труден, усваивался медленно. По математике необходимо решать задачи на построение, а я о них и понятия не имел. К тому же начинались летние полевые работы — это забота общая. Словом, подготовку к экзаменам мне пришлось отложить.

А война тем временем разгоралась. Царская армия терпела одно поражение за другим, отходя все дальше на восток. Немцы уже заняли часть «царства польского», продвигались в Прибалтику.

Отцу призыв в царскую армию пока не угрожал: ему было около сорока лет, и числился он в резерве — «ратником ополчения 2-го разряда». После объявления мобилизации пришел приказ сдать для фронта лошадей. Но па сборном пункте Савраску нашего не приняли — нашли какие-то дефекты. Так что всей семьей в полном, так сказать, составе мы принялись за сельскохозяйственные работы, как вдруг приходят по почте два уведомления. Одно — из политехнического института: зачислен на инженерно-строительный факультет 32-м кандидатом. Другое из лесного института — зачислен студентом. Что такое 32-й кандидат, я не знал. Посоветовавшись с родными, я решил поступать в лесной.

С большими денежными затруднениями мне сшили студенческую тужурку и шинель. На фуражке с зеленым околышем теперь красовался лесной значок — две скрещивающиеся веточки с дубовыми листьями.

И вот я впервые в Петрограде. Он встретил меня туманной осенней погодой. Из облаков сыпалась мелкая водяная пыль, а я шел по проспектам и площадям, плененный величием этого города. Искал одно — находил другое, не менее интересное. Думал выйти на место Невского проспекта, где лесорубы Петра I валили когда-то вековые деревья, а попал на кладбище у Александро-Невской лавры. Здесь осмотрел могилы Достоевского, Чайковского. Мусоргского, Данзаса и даже Натальи Николаевны Пушкиной, похороненной под фамилией второго мужа — Лапского… Сколько неожиданностей таил в себе каждый переулок, каждый перекресток неповторимого Петрограда! И я шел ошеломленный, забыв о леоном институте, о войне, которая бушевала вое сильней. Но тогда для меня какие-нибудь Добрудж, Тарнополъ (Тернополь), Тульча, Могилев звучали все равно что Ливерпуль или Санта-Круз.

…Вот я попал на улицу Гоголя, на которой нет ни дворцов, ни соборов. Старые, серые дома, абсолютно такие же, как полтораста лет назад.

Здесь Достоевский писал «Белые ночи» и «Неточку Незванову». Здесь же был арестован по делу петрашевцев.

А в этом доме некогда находился ресторан Дюме, куда хаживал Пушкин. А вот дом, где жил Гоголь. Тут написаны «Тарас Бульба» и «Ревизор», «Старосветские помещики» и «Миргород». В доме № 13 некогда жили Тургенев и Чайковский.

Незаметно я дошел до лесного института. В канцелярии получил студенческий билет, зачетную книжку и в тот же день снял для себя очень маленькую дешевую комнату на Песочной улице.

Здание института мне понравилось — красивый невысокий дворец в виде замкнутого квадрата с внутренним двором. Вокруг дендрарий — тенистый парк с удивительным разнообразием деревьев и кустарников. Около каждого растения табличка на колышке и название: латинское и русское. Указана страна и район, где такое дерево или кустарник вольно произрастает.

Но помещения самого института наполовину были заняты военным госпиталем. На костылях ковыляли люди, у многих пустые рукава засунуты за пояс, головы в чалме из грязных бинтов. Война втягивала в свою разинутую кровожадную пасть молодых и здоровых парней и мужчин в новеньких шинелях и блестящих портупеях. А если возвращала их, то несчастными калеками, множившими толпы нищих в кабаках и на перекрестках улиц. Вместо с ними ползла молва, удушливая и черная, словно чад. Она проникала в дворы и дома, в одурманенные головы людей, заставляя их шептать страшные слова или оскорблять кого-то затейливой руганью…

— Богамать… Александра Федоровна спит и видит, чтобы мы замирились с немцами — кровь-то одна. А царь знай меняет министров: Горемыкин, Штюрмер, Трепов, Голицын… А наш брат солдат гибнет. Немец вон удушливые газы пускает, англичанин придумал какую-то новую машину — танком называется, а наши генералы только и знают одно — в штыки!..

В госпитале я отыскал свою тетку — сестру милосердия, приехавшую с фронта. От нее наслушался всевозможных рассказов об ужасах полевой медицины. Но она была недовольна своим перемещением и ругала врачей, сестер за то, что они тут, в тылу, заботятся только о своем благополучии да романы заводят. Через некоторое время тетка снова уехала на фронт, успев включить меня в группу студентов, добровольно ухаживающих за ранеными. Мы помогали медицинскому персоналу, писали для раненых письма родным.