В прошедшем времени

В первые дни моей деятельности я, бывало, ловил себя на мысли, что ведь на самом деле я ‒ ненастоящий врач, я только притворяюсь им, а сам едва окончил институт, и потому – какой с меня спрос? Но теперь, с появлением Оли, все изменилось, и я должен был вылечить ее независимо от того, настоящий я или нет. Я вбил себе в голову, что в случае неудачи буду виноват в ее смерти, однако чувство, мучительное, как зубная боль, не давало расстаться с ней, и я откладывал день за днем важное решение и позволял ей убеждать себя в том, что она не перенесет дороги. Я возомнил себя героем-одиночкой, суперменом из будущего, взвалившим себе на плечи тяжкое бремя своей грядущей славы.

А Оля все не поправлялась. Она с трудом вставала с постели, по ночам ее мучил кашель, и спала она полусидя, привалившись к груде перьевых подушек. Именно тогда меня поразила удивительная красота ее болезни. Я до того ни разу не видел, чтобы болезнь красила человека, но Оля просто преобразилась. У нее странно блестели глаза, на бледных щеках иногда вдруг начинал играть румянец, кожа приобрела прозрачность, и была во всем ее образе какая-то трогательная незащищенность.

Она тянулась ко мне, как тянутся к защитнику и спасителю, так женщины влюбляются в пожарных, вынесших их из огня, в военных, во врачей скорой помощи. Она ничего не знала обо мне и наверняка все придумала, и вначале мне хотелось объяснить ей, что я не такой. Не тот, кем она меня считает. Но искушение быть − или стать − таким оказалось сильнее, и я вгрызался в книги, ломая голову, как мне оправдать надежды моей больной.

Следующим утром мне довелось познать в действии закон парных случаев. Когда, разделавшись с очередным трахеобронхитом, я вызвал из коридора следующего пациента, им оказалась круглолицая женщина лет тридцати. Она жаловалась на температуру, общую слабость, появившиеся с вечера. Утром ее рвало, и при осмотре тоже слегка мутило. Градусник показал 37,8, сердце и легкие без особенностей, живот… Вот с животом явно было что-то не так. Брюшная стенка наощупь показалась мне деревянной ‒ твердая и не участвующая в акте дыхания. Вдобавок в подвздошной области слева я нашел положительный симптом раздражения брюшины. Аппендицит, конечно, чаще бывает справа, но читал я и о нетипичном расположении аппендикулярного отростка…

В общем, картина «острого живота» была налицо, единственное, о чем стоило спросить, поскольку передо мной была женщина, ‒ не было ли у нее задержки? Это сразу увело бы диагностический поиск в сферу неотложной гинекологии. Я со всей своей деликатностью задал наводящий вопрос, тетка сперва фыркнула, пожала плечами, потом начала объяснять. Я оторопел. С ее слов выходило, что задержка около двух месяцев, да еще сегодня у нее началось что-то вроде кровотечения.

Это могло означать угрозу выкидыша, и я немедленно принялся вызванивать приемное гинекологии ЦРБ. Ее надлежало отправить туда как можно скорее.

В послевоенные годы был принят ряд законов, направленных на повышение рождаемости, и здоровье каждой беременной женщины представляло собой дело особой важности. Поэтому, конечно, в ЦРБ мне немедленно дали добро на экстренную госпитализацию. Я выдал тетке направление, позвонил насчет машины (ее сразу же пообещали предоставить) и отправил пациентку ждать в приемное − карету должны были подать к больнице.

Тетка ушла, сухо кивнув, видимо, в знак благодарности. Железная баба, подумал я, − так и не обнаружила никакого волнения по поводу своей беременности, тревоги за состояние малыша или каких-либо еще эмоций, характерных для женщины «в положении».

Что-то мне не понравилось во всей этой истории, но я никак не мог понять, что именно. Когда женщина скрылась за дверью, Кузьмич мрачно покачал головой, но ничего не сказал. Я вопросительно уставился на его, он только махнул рукой и принялся яростно что-то строчить в журнале.

Я велел следующему пациенту подождать, подошел к Кузьмичу и спросил прямо:

– Вы ее знаете?

Он пожал плечами.

– Как не знать? Вся деревня знает. Трое у нее уже, четвертого, видно, некуда.

Мы были только вдвоем, поэтому я спросил прямо:

– Вы думаете, она что-нибудь сделала?

– Кто ее знает, ‒ ответил Кузьмич. – Может, и сделала. А может, и само так вышло. Меньше знаешь, крепче спишь. Сплавили ее в ЦРБ − пусть катится.

Я в очередной раз подивился своей доверчивости. Жизнь никак не могла научить меня сразу думать о плохом! А ведь не спроси я про задержку, она ни за что бы не раскололась.

А какого черта вообще, − вдруг подумал я, − она пришла ко мне, а не к Валентине Ильиничне − нашей акушерке? Ведь знала, что беременна! А если бы и не знала… Да деревенская баба с любыми жалобами «по-женски» пойдет к местной акушерке или повитухе, в крайнем случае к соседке, но уж никак не к молодому городскому доктору мужского пола.