В рай и обратно

Наконец мы нашли крытые переходы базара. Движение и здесь уменьшилось, хотя лавки все еще оставались открытыми. Современная Джидда встретила нас разноцветным сиянием неоновых реклам, теплым светом витрин, гулом моторов и запахом бензина. Мы сели в такси у кино, где, судя по афишам, шел какой-то ковбойский фильм со стрельбой и бешеной гонкой.

В воротах порта полицейские по-прежнему перебирали четки, а из караульного помещения доносилось заунывное пение. В освещенные, окна были видны склоненные в молитве головы в чалмах. На голой земле, возле темных портовых складов, укладывались спать белые фигуры.

* * *

Знакомый нам уже босоногий лоцман выводил нас за пределы коралловых рифов. Я делился с ним впечатлениями о Джидде. Едва я заговорил о старом городе, лоцман пренебрежительно передернул плечами:

— Это все снесут. Года через два трущобы исчезнут. Джидда станет совсем новой. A fine, modern town[33]

.

Он не понимал моих возражений. Красота? Какая тут красота? Ни кондиционированного воздуха, ни ванных комнат. Все старое, очень старое. А для него старое значило: неудобное, негигиеничное и, должно быть, бедное. Ничего больше.

Скорбя о своеобразии и красоте, которые обречены безвозвратно исчезнуть, я вместе с тем сознавал, что позиция лоцмана более естественна и рациональна, чем моя. Изношенную рубашку выбрасывают и вместо нее надевают новую. Такова обычная норма поведения. Консервация прошлого несовместима с принципом житейской утилитарности.

Характерное для Джидды сосуществование архаических и современных форм быта парадоксально лишь на первый взгляд. Ведь сознательное хранение памятников не имеет ничего общего с консерватизмом.

Является ли Мекка городом-памятником? Нет, Мекка — священный город. А что такое Кааба? Памятник? Нет, реликвия. Вот в чем суть. Формы зданий, их эстетическая ценность, их стиль — дело второстепенное. Так же как для простого христианина второстепенна художественная ценность иконы, перед которой он молится.

Мне кажется, что западная цивилизация стала светской не только в результате технического прогресса, но и из-за заключенных в ней элементов скептицизма и релятивизма. Эти элементы можно обнаружить у самых истоков христианства — уже в Евангелии. Ни Библия, ни Коран не допускают даже мысли о чужой правоте, не предоставляют верующим никакой возможности критического самоанализа. Здесь нет места субъективизму, нравственным сомнениям, беспокойству, заставляющему искать собственные пути. Фанатизм — не что иное, как выражение уверенности в собственном совершенстве.

Я взял с собой в дорогу Коран. Эго удивительная книга. Удивительная по масштабам и прочности своего влияния. Не раз я задумывался над тем, что является причиной ее ошеломляющей карьеры. Быть может, заимствования из Библии? Или же натуралистические описания ада и рая, которыми она то пугает, то утешает верующих? Мне часто приходилось слышать восторги по поводу поэтических достоинств текста Корана. Возможно, что в немецком переводе они исчезли, но ведь поэзия — вопрос не только языка. Даже самая красивая метафора ничего не стоит, если она лишена мысли, если в ней пет ничего нового. Поиск вообще не является целью этой книги, которую правильнее было бы назвать «Правом». Ведь главная тема Корана — суд. Суд, сулящий награду верующим и вечную страшную кару тем, кто отвергает учение пророка. Эта строгая схема вмещает в себя все, в том числе и поэзию. Возможно, что в подлиннике прекрасны описания хрустальных бокалов, которыми спасенные будут черпать из райских рек молоко и вино, или узорчатой парчи, в которую они будут одеваться. Возможно, исполнены грозного пафоса картины ада, где грешники, гремя раскаленными цепями, будут глотать жидкую серу. Но буквализм, детальность этих картин низводят и рай и ад до ранга учреждений какой-нибудь местной системы правосудия. Именно местный, захолустный характер ислама больше всего поражает в сопоставлении с его победной динамикой в определенную историческую эпоху.

В суре 42 говорится: «…мы внушили тебе Коран арабский, чтобы увещал ты мать поселений и тех, кто кругом нее, и увещал о дне собрания, в котором нет сомнения. Часть в раю и часть в аду».

Это — идея избранного народа, еще одно заимствование из Библии. Парадокс становится загадочнее. Какое ограничение привилегии правды! Сначала суженное до масштабов одного племени, чуть ли не одного рода! Ветхозаветные евреи никогда так точно не указывали территориальных границ своего учения. И вместе с тем — хотя их понимание бога было значительно более философским и универсальным — не увлекались прозелитизмом. Почему же именно жители Мекки и окрестностей решили обратить весь мир в свою веру?