В рай и обратно

Жизнь молодого, получившего современное воспитание интеллигента в этой стране, где все еще свято соблюдаются традиционные обычаи, очень нелегка. Салех — агностик, но тем не менее он вынужден скрывать, что пьет спиртные напитки, должен делать вид, что является правоверным мусульманином. В результате все отжившее, все традиционное вызывает в нем глухое чувство протеста. Положение женщин еще тяжелее. Сестры Салеха настолько эмансипированны, что осмеливаются бывать в этом доме. Однако приходят они всегда в своих черных абах[51]

, с закрытыми лицами. Войдя в квартиру, они сбрасывают покровы, но держат их наготове под рукой. Стоит кому-нибудь позвонить в дверь, как девушки снова накидывают покрывала поверх нейлоновых платьев, а посвященные в суть дела мужчины выходят из комнаты. И эти предосторожности совершенно обоснованны. В ортодоксальных мусульманских семьях женщина находится под строгим присмотром. Если ее репутация будет запятнана, последствия могут оказаться очень серьезными. Тотчас же все мужчины рода соберутся на совет, и нередко провинившейся выносится смертный приговор. Приводит его в исполнение обычно родственник, совесть которого не обременена никаким нарушением закона, либо тот, у кого нет своей семьи. По свершении акта правосудия убийца является к властям, которые карают эти самосуды относительно мягко — несколькими годами тюрьмы.

* * *

Представление о рае рождено человеческой слабостью. В раю нет ни гор, ни морей, ни знойных пустынь, ни ледников. Это — надежное убежище, возделанный сад, заросший цветами и плодовыми деревьями, среди которых журчат освежающие ручейки и разгуливают кроткие животные. Картина рая создавалась в тоске по умеренному климату. Очевидно, она возникла в воображении кочевников, с трудом бредущих по раскаленной, безводной пустыне, от оазиса к оазису. Может быть, они грезили о какой-то стране, о которой слышали, но куда не имели доступа. Может быть, это как раз и была Месопотамия, поскольку, согласно одной из легенд, райский сад находился на месте слияния Тигра и Евфрата.

Супруги Стшелецкие уверяли меня, что, если лететь в Багдад самолетом, сверху на высохшей поверхности пустыни явственно видны следы ирригационных каналов и ведут эти следы не в столь уж далекие времена. Некогда арабы поддерживали в порядке оросительную систему, созданную еще халдеями. Лишь турки уничтожили ее и вернули землю пескам пустыни. По-видимому, они сделали это намеренно, чтобы разорить и тем самым принудить к повиновению непокорных подданных. И как аккуратно была проделана разрушительная работа! Нет ничего удивительного в том, что каждый зеленый островок кажется здесь уцелевшим кусочком Эдема.

Один офицер из польской посреднической миссии во Вьетнаме как-то говорил мне, что видел «преддверие джунглей». Местность, по которой мы ехали из Басры в Крну — тот самый вымышленный рай, расположенный у слияния Тигра и Евфрата, — можно было назвать преддверием пустыни. Но, с другой стороны, его можно было считать и преддверием цивилизации. Это был какой-то половинчатый, неопрятный мир — непонятно, рождался ли он или печально угасал. Пространства, заполненные серо-желтым песком, были мало похожи на творения природы — они скорее производили впечатление опустошенных каким-нибудь гигантским промыслом территорий, нескончаемых заброшенных разработок.

На востоке, там, где за песчаными холмами нес свои воды невидимый отсюда Шатт-эль-Араб, кое-где, словно пучки выщипанных перьев, торчали верхушки пальм. Вдоль шоссе тянулись сарифы — кубические мазанки, хижины из циновок, палатки с грязными стенами. На этих разбросанных по бесплодной пустыне, окруженных раскрошившимися глиняными стенами убогих человеческих жилищах лежал грустный отпечаток недолговечности. По песчаным тропинкам вдоль дороги, важно покачивая мордочками, шествовали крошечные ослики. Позади них брели закутанные в черные одежды женщины с корзинами, кувшинами или просто канистрами от бензина на голове.