В ролях

Любочке, привыкшей жить на широкую ногу, приходилось тяжело. Впервые она почувствовала это, когда не хватило денег на модные лаковые сапоги-чулки, которые Нине принесли по случаю. Второй раз это чувство возникло в театральном кафе, где не достало несчастных тридцати копеек расплатиться за заказ и за Любочкой записан был долг. К Рождеству родители прислали перевод, и жизнь наладилась – дней на десять. А дальше Любочка опять увязла в восхитительной бедности. Деньги истаивали в первые дни после получки. И ведь ничего такого не покупала, что самое обидное.

Она долго собиралась с силами, а потом написала пространное, запутанное письмо матери, где все-все ей рассказала – и про Яхонтова, и про училище, и про развод с Гербером. Ответ не заставил себя долго ждать. Он был спокоен, даже холоден. Как ни в чем не бывало Галина Алексеевна писала о сельских новостях – папа летом собирается на пенсию, у него пошаливает сердце; в сентябре похоронили бабку Дарью; летом на сплаве шабашники передрались до поножовщины; картошка уродилась, а морковка не очень… Как-то походя, между делом, сообщалось, что Илюшенька живет теперь в Новосибирске, учится на пианино и делает большие успехи. Письмо было густо закапано какой-то жидкостью, может быть, водой, и буквы местами расплывались. А между строчками читалось: «Ох и дура ты у меня, ох и дура!»

Денег, конечно, прислали. Но гораздо меньше, чем обычно.

Узнав об отъезде Илюшеньки, Любочка с полчаса всхлипывала в подушку. А потом, настрадавшись, решила: «Ах, как красиво! Совсем, как в фильме «Мальчики»! – и материнское сердце немного поуспокоилось.

Глава 21

А потом она стала Музой. Это были лучшие, легчайшие десять лет.

Любочка, лишенная в одночасье и бдительного руководства Галины Алексеевны, и нежной заботы Яхонтова, целиком положилась на опыт приятельницы Нины.

Нина была типичная околотеатральная барышня. Она, легкая на подъем и падкая на развлечения, жила сегодняшним днем, ни к чему и ни к кому не прикипая сердцем, – веселая, беззаботная стрекоза, пропевающая красное лето. Днем они работали, а вечерами порхали по вечернему городу, легко входя в любое общество, где было пьяно, шумно и весело.

– Что ж ты у меня ледышка такая? – подсмеивалась Нина. – Неужели тебе не хочется? Ну признайся? Или просто залететь боишься?

Впрочем, Нина была не слишком удручена холодностью подруги – все Любочкины кавалеры, не получившие с наскоку того, что им хотелось, в конечном счете шли утешаться в Нинину мягкую просторную постель, где бурно и страстно изливали свою неутоленность и за ласками просили сочувствия и поддержки. Вдоволь наигравшись, пресытившись очередным ухажером, она действительно, как могла, старалась помочь заполучить Любочку. Это выходило не всегда – Любочка с детства заточена была под принца на белом коне, – но бывали и удачи. Порой Любочку начинал томить странный неуют; он постепенно зарождался внизу живота, мешал спать, работать – и тогда она делала снисхождение какому-нибудь местному богемному деятелю.

Наверное, если бы не Нина, Любочка выскочила бы замуж после первой же такой связи. Но мудрая Нина учила:

– Замуж? Ну была ты замужем. Почитай, два раза. И чего ты там не видела? Ребенок у тебя уже есть. А в остальном – ни денег, ни удовольствия.

И Любочка вспоминала – студеную лачужку в Шаманке, квартиру Яхонтова, напитанную лекарствами, скушную работу на почте и Илюшенькины мокрые пеленки. К тому же перед глазами постоянно была многочисленная армия коллег, несчастливых в браке – тянущих лямку от получки до получки, выводящих мужей из запоев, вытаскивающих из чужих постелей и кабаков. В итоге Любочка постепенно пришла к мысли, что замужество – это дурно, и перестала о нем думать.

Для нее пели и сочиняли музыку, ей посвящали стихи, ее рисовали. У кого-то это выходило лучше, у кого-то хуже, но всякий раз Любочке удавалось подвигнуть мужчин на некий творческий акт, на небольшой подвиг. Под окнами ее комнаты, к большому неудовольствию вахтерши, летом исполнялись серенады под гитару, а иной раз кто-нибудь, подвыпив, ломился в окно с пышным букетом, собранным на клумбах города.