Я думаю, что Сталин спокойно относился к рассказам Зощенко и даже почитывал их. Да собственно, вот свидетельство его приёмного сына: «Из современной литературы Сталин любил Зощенко. Иногда нам с Василием читал вслух. Однажды смеялся чуть не до слёз, а потом сказал: “А здесь товарищ Зощенко вспомнил про ГПУ и изменил концовку!”».
А гнев и последующие гонения начались даже не с «Похождений обезьянки» в 1946-м, а с публикации в «Октябре» «Перед заходом солнца», вещи и в самом деле крайне неуместной в 1943 году.
Ни один русский писатель не обладает такой вариативностью смысла своих сочинений, как Чехов.
В РУССКОМ ЖАНРЕ — 31
В экранизациях Чехова почему-то почти непременным музыкальным сопровождением сделался вальс.
То есть, конечно, не почему-то, а потому, что русский вальс с его меланхолией, провинциальной или старомосковской акварельной грустью, весьма к чеховской тональности подходил. Кроме того, вероятно, традиция восходит к прощальному маршу Саца из финала «Трёх сестёр» во МХАТе. А тогдашние марши и вальсы в исполнении духового оркестра, как бы перетекали друга в друга: из марша исчезала брутальность, из вальса — весёлость.
Замеченная Пушкиным склонность русского человека к тоске и меланхолии: «шлюсь на русские песни» проявилась уже не в его эпоху в удивительной трансформации, которую претерпел в России легкомысленный жизнерадостный вальс. Расцвет русского вальса на рубеже XIX–XX веков явил образцы не только элегические, но даже трагические: «На сопках Маньчжурии».
«Смерть Ивана Ильича».
Где жил Иван Ильич, где умер?
Нигде не сказано. Только раз: «их город». Образ жизни скорее провинциальный. Газета — просто «Ведомости», такие выходили в каждом губернском городе. Служил он в Судебной палате, они были и в обеих столицах, и в губернских центрах. Родом Иван Ильич из Петербурга, после окончания Училища правоведения «уехал в провинцию на место чиновника особых поручений при губернаторе». Потом он переводится судебным следователем в другую губернию, откуда в третью, уже прокурором. Затем он ждёт «места председателя в университетском городе» и не получает его. И, наконец, поднявшийся наверх старый приятель даёт ему место в Министерстве юстиции. В Петербург за местом Иван Ильич ехал через Курск и Москву. Затем сказано, что ему надо было «принимать должность и кроме того… перевезти всё из провинции». Так, стало быть, всё-таки Петербург? Но тогда перед нами, быть может, единственное произведение русской литературы, где действие происходит в столице, но великий город вовсе не присутствует в тексте, нет ни одного описания или хотя бы косвенных признаков столичной жизни.
Всё это, разумеется, неслучайно. Иван Ильич должен был со временем всем — своею службою, привычками, семьёй, всем образом жизни сделаться просто Иваном Ильичём, и тогда только смерть его способна нас ужаснуть, как нам самим предстоящая, но смерть какого-то знакомого, которая не пугает, как не пугает она сослуживцев и даже близких Ивана Ильича.
И ещё спросите себя, если только вы не сейчас читаете повесть, но при этом, конечно же, хорошо её помните: какую фамилию носил Иван Ильич?
Это нелегко. Всего дважды называется она в повести. Причём оба раза как бы не в приложении к живому Ивану Ильичу; первый раз в траурном извещении, второй — отцу его.
«Критику очень полезно написать пьесу, роман, десяток стихотворений — ничто другое не даст ему такого знания литературной техники; но великим критиком он будет, только если поймёт, что творчество не его удел, отчасти наша критика так бесполезна именно потому, что ею между делом занимаются поэты и прозаики. Вполне естественно, что, по их мнению, писать стоит только так, как пишут они сами» (Сомерсет Моэм).
Русскую литературу первой половины XIX века у нас читала Алла Александровна Жук, женщина сколь привлекательная внешне, столь же талантливая и язвительная. Когда начали Гоголя, она предупредила: «Если хоть раз от кого услышу “повесть «Шинэль»” — даже тройки не дождётесь». Думаю, из её студентов уже никто не заменил е на э.
Ещё о поляках в русской литературе. Перечисляя в «Русском жанре» (глава 12) жуликоватых поляков у Чехова, упустил Казимира Михайловича («Степь»), управляющего у богатой графини: «Да и здорово же обирает её этот Казимир Михайлыч! В третьем годе, когда я у неё, помните, шерсть покупал, он на одной моей покупке тысячи три нажил.
— От ляха иного и ждать нельзя, — сказал о. Христофор».
А вот из другой эпохи. Михаил Булгаков, «Киев-город» (1923): «Все, кто раньше делали визит в Киев, уходили из него по-хорошему, ограничиваясь относительно безвредной шестидюймовой стрельбой. <…> Наши европеизированные кузены вздумали щегольнуть своими подрывными средствами и разбили три моста через Днепр, причём Цепной — вдребезги.
И посейчас из воды вместо великолепного сооружения — гордости Киева — торчат только серые унылые быки. А, поляки, поляки… Ай, яй, яй!..
Спасибо сердечное скажет вам русский народ.