В русском жанре. Из жизни читателя

А я тем временем перехожу к третьему воспоминанию, тоже связанному с нецензурной лексикой, но чрезвычайно приятному.

Из постреанимационной палаты меня, по звонку моего тогдашнего шефа, человека весьма влиятельного, перевели в отдельную, с ванной, телевизором и т. д.

Располагались «люксы» в сторонке, в отдельном глухом коридорчике, войдя в который, я услышал из приоткрытой двери соседней палаты примерно (или буквально) следующее:

— Сука… уволю на… завтра же! Где Пётр? Уволю пидараса в…! Платёж провела? Какого… ты там сидишь…?! Всех на… завтра же уволю!

И т. д. Любопытствуя, я чуть заглянул и увидел в комнате маленького пожилого полулысого толстяка, типично американо-гангстерской, итальянской или еврейской наружности — в Голливуде такой знаменитый актёр-толстяк есть — вылитый мой матершинник. Он разговаривал по телефону, положив короткие ножки — опять-таки вполне по-американски — на журнальный столик.

Я слышал сквозь стену и назавтра ту же речь, и, странно, она вовсе не раздражала, но успокаивала и бодрила.

В дальнейшем мне удалось выяснить, что знаток русской речи — главврач одной из саратовских больниц, с чёткой еврейской фамилией и репутацией большого добряка, которого в коллективе обожают. Никого он не увольняет. Просто у него стиль работы такой.

* * *

То, что врачей давно и прочно у нас не любят, — факт известный. Дочь одного моего знакомого, придя из поликлиники после удаления зуба, обратилась к отцу: «Пап, иди набей этому козлу морду».

Кроме устойчивой, чуть не с холерных бунтов, народной нелюбви, на этот счёт постаралась и русская литература. «Я ускользнул от Эскулапа, / Худой, обритый — но живой», — это ведь Александр Сергеевич. Конечно, лермонтовский Вернер, или тургеневский Базаров, или чеховский Дымов — герои. Но ведь есть и унизительные сцены «лечения» Кити в «Анне Карениной», и убийственная фраза, если не ошибаюсь, того же Толстого: «Несмотря на все усилия докторов, он всё-таки выздоровел».

Но и у Чехова — врача с огромной практикой, сколько насмешек рассыпано, жутких фраз вроде «Доктор — предисловие гробокопателя». И герои его не только Дымов, но и Ионыч, пьяный фельдшер, алчный стоматолог и т. д.

Насколько я знаю, тема не слишком-то разработана в нашем литературоведении. Давно и много писалось о писателях-врачах, но мало о самом феномене медицины как предмете изображения и анализа. Впрочем, признаюсь, старых книг я не помню, точнее, не знаю, а сейчас ограничился интернетом. А наверняка что-нибудь да было. Наследовала традицию и советская проза. Более других Михаил Зощенко. Все, конечно, помнят больничный плакат: «Выдача трупов от 3-х до 4-х», бойко умирающую в ванне старуху и другие события и детали «Истории болезни» (1936). А то, что герой, лёжа в больнице, успел подцепить разные заболевания вплоть до коклюша, напоминает описанную выше саратовскую детскую инфекционную.

А вот «Плохой обычай» (1924) — про обычай «материальной благодарности» медикам. Сунул рассказчик фельдшеру, и тот, в надежде на дальнейшие подношения, едва не уморил своим сверхвниманием.

Я выше вспоминал о просьбе школьницы отцу побить врача. Это было в 70-е годы. Сейчас участились нападения на «скорую помощь», да и в приёмном покое доктор может стать жертвой нападения пациента. Мы ужасаемся и говорим, что «раньше такого не было». Заглянем в рассказ Зощенко «На посту» (1926). «Очень худая профессия у врачей. Главное — пациент нынче пошёл довольно грубоватый. Не стесняется. Чуть что не понял — драться лезет или вообще убивает врача каким-нибудь предметом. А врач, может, человек интеллигентный, не любит, может, чтобы его убивали.

От этого, может, он нервничает. А только у нас в приёмном покое привычки такой нет, чтобы врачей убивать. У нас, может, с начала революции бессменно на посту один врач стоит. Ни разу его не убили. Фельдшера, действительно, раз отвозили по морде, а врача пальцем не тронули. Он за ширмой был спрятавшись».