В русском жанре. Из жизни читателя

В ещё большей степени профессиональность страдания, что звучит цинично, ну скажем, удел страдальчества, были присущи Сергею Есенину. Внешние давления не удовлетворяли его едва ли не мазохистскую жажду страдания. Ни «вихрь событий», ни любовные романы — ничто в сравнении с внутренним чёрным огнём, сжигавшим его и столь обнажённо проступавшим в его стихах. «Я последний поэт деревни…» — и потому, что деревне худо, но главным образом потому, что последний, — это нечто! И Маяковский восклицал: «.. Я, быть может, последний поэт». Борис Пастернак, кажется, первый отметил не антагонизм Маяковского и Есенина, но их близость и явное влияние Маяковского на Есенина. Он, Пастернак, и Живаго своего определял как «человека, который составляет некоторую равнодействующую между Блоком и мной (и Маяковским, и Есениным, может быть)».

Последним быть — это вам не советская очередь, где, помнится, всегда находился гражданин, оскорблённо поправлявший спросившего: «Я не последний, я — крайний!». А быть последним в поэтическом ряду — это узаконенное бессмертие, а к чему стремится поэт?

* * *

Способность самосжигания. Вс. Иванов или Б. Пильняк, поглощавшие алкоголя не меньше Сергея Александровича, кутившие и, особенно последний, менявшие женщин с быстротою и лёгкостью, всегда ещё имели и второй план жизни, крепенький. То, что Есенин заключал договоры, прятал деньги или обирал Айседору, совсем не то. Искупление бывало мгновенным, конечно, мот и гуляка он был истинный, и правила литературно-издательской игры с авансами, договорами, рекламой, интригами соблюдались им не для выстраивания личного благополучия, а лишь подтверждали, что он — настоящий русский писатель, классик. Вот и журнал задумал издавать. Пильняк же — издавал. И близость верхам, столь тесная у многих крупных писателей советского времени, не миновавшая и Есенина, водившего дружбу с комиссарами и чекистами, опять-таки становилась атрибутом игры — той игры с жизнью, которую вёл Есенин. Отсутствие жилья, имущества — как важно это в контексте его «товарищей», которые деловито обустраивались. Есенину было интересно вырвать деньги из Воронского и Ионова, но совсем было неинтересно размещать их в материальные ценности. Едва ли не одна, столь простительная и для него естественная, страсть к нарядам. Есенин был человек без быта, так же как и Ахматова, Цветаева, Мандельштам. Он был свободным человеком, которого дом, семья, государство не могли привязать к себе сколько-нибудь крепко. Да никак не могли — вырывался и убегал.

Пьянство Есенина — не только не бытовое, но и не среднелитературное, традиционно-богемное. Пьянство как образ жизни, пьянство как самосожжение. Напомним, что пить С. А., по свидетельствам современников, начал поздно, то есть не было здесь врождённой зависимости или юношеской бездумности, с которыми обычно бросаются в «кабацкий омут».

Пьянство как двигатель, как лоцман, как сумасшедший компас, заставляющий делать так, а не эдак, влюбиться (ли?) в заезжую престарелую знаменитость и умчать на «юнкерсе» в Европы, зачем-то отправиться за океан. Можно ли найти во всех житейских шагах Есенина двадцатых годов хоть подобие логики, какого-то плана, расчёта, просто нормальной разумности, вплоть до последнего решения о разрыве с Толстой и переезда в Ленинград, город как бы вовсе не его романа, с чуждой и во многом враждебной литературной средой?

Бегство Есенина от кошмара, от чёрного человека становилось драгоценным топливом в догорающий, всё более сумрачный, а оттого притягательный костёр его поэзии.

* * *

Если и мне пришлось бы составлять табель о рангах (любимое литературное занятие на Руси), то бесспорные поэтические гении XX века: Блок, Пастернак, Есенин.

Знаю, что сюда положено отнести ещё Мандельштама и двух женщин. Но если так, то тогда ещё Маяковского, Ходасевича, Н. Клюева и Г. Иванова. Готов расширять: начиная с Анненского и кончая Северяниным. Но никогда — Гумилёва.

* * *

«Маяковский был один, такого не было, и Есенин был один, такого не было, а Мандельштам — очень хороший, очень большой талант и так далее, но он стоит за другими, у него были раньше — которые впервые, понимаете?..» (Николай Эрдман по воспоминаниям В. Смехова).

* * *

Лидия Сейфуллина рассказывала Корнею Чуковскому, как, уже после смерти Есенина, к ней домой вдруг приехал Бухарин «поговорить о Есенине», да она для разговора была слишком пьяна.

* * *

Самые худшие годы для есенинского наследия — вовсе не те, когда его не издавали, но переписывали, помнили наизусть дорогие строки, а урки выкалывали их на груди. Хуже стало, когда Есенина «разрешили» и взялись канонизировать. Канонизация шла по двум направлениям. Первое — осовечивание его. С. Кошечкин, Ю. Прокушев и многие другие бесконечно сочиняли Есенина-большевика, сладостно цитируя: