В русском жанре. Из жизни читателя

«В каждом обществе, будь то народность, секта, сословие или просто круг людей, связанных одной общей профессией, непременно существует этика отношений, не допускающая, между прочим, чтобы дурно отзывались о своих в присутствии чужих, если нет к тому достаточно сильных поводов, вроде уголовщины или порочного поведения, — поводов, указанных практикою. <… > Дома у себя, то есть в журнале или в литературном обществе, бранись и бей себя по персям сколько хочешь, но на улице будь выше улицы и не жалуйся барышням, полицейским, студентам, купцам и всем прочим особам, составляющим публику. Это раз. Во-вторых, как бы низко ни пала литература, а публика всё-таки ниже её» (Суворину. 17 декабря 1892 г.).

* * *

Чехов практически не писал критики, но зато можно составить не менее, думаю, двух томов рассуждений, наблюдений и замет из его писем. Он страшно любил рассуждать в письмах о литературе, её предназначении и технологии письма, нравственной позиции автора и прочее, и прочее.

Вовсе не случайное название первой его книги «Сказки Мельпомены» во многом распространяется на всё его творчество. Вот неполный, вероятно, перечень, начинающийся уже с 1880 года, со второго из опубликованных его произведений «Что чаще всего встречается в романах, повестях и т. п.?». Итак, «Мой юбилей», «Исповедь, или Оля, Женя, Зоя», «Встреча весны», «Корреспондент», «Водевиль», «Тост прозаиков», «Женский тост», «Правила для начинающих авторов», «Два газетчика», «Писатель», «Литературная табель о рангах», «Тссс!..», «Хорошие люди», «Заказ», «Драма», «Вынужденное заявление». Это о литераторах.

Не короче будет и список тех рассказов, где речь идёт об иных художествах и музах, театре, живописи, архитектуре: «Он и она», «Два скандала», «Месть», «Современные молитвы», «Кое-что», «Трагик», «Комик», «Певчие», «На кладбище», «О драме», «Сапоги», «После бенефиса», «Художество», «Открытие», «Актёрская гибель», «Критик», «Каштанка», «Талант», «Калхас», «Юбилей», «В Москве», «Попрыгунья», «Скрипка Ротшильда». Это рассказы, где не просто действуют актёры или литераторы, как, скажем, «Первый любовник» или «Драматург», но те, где в той или иной форме задеты проблемы творчества, будь то драматургические штампы в «Драме» или природный талант художника в пустом мужике («Художество»).

Им опубликовано не менее десятка пародий, то есть особого рода литературной критики. Кроме того, в крупных вещах, как «Три года» или «Моя жизнь», не последнее место занимают те же проблемы искусства, я бы даже уточнил: производства и восприятия искусства.

Чехов любил раздавать советы и редактировать чужие тексты, при этом не допуская в свои. Живущий в нём учительский, морализаторский дух сказывался именно так, в соединении с неизменным самоконтролем и боязнью неловкости. Более всего на свете он, кажется, боялся для себя неловкости, банальности, нелепого и смешного положения.

Литераторы его — люди ничтожные, тщеславные, самовлюблённые.

Чехов словно бы с неким сладострастием ядовито клеймит коллег, особо за непомерное тщеславие, кичливость собственным ремеслом.

Краснухин («Тссс!..», 1886), «газетный сотрудник средней руки» — дома форменный деспот. Он будит ночью жену, чтобы сообщить: «Я сажусь писать… Пожалуйста, чтобы мне никто не мешал. Нельзя писать, когда ревут дети, храпят кухарки… Распорядись также, чтобы был чай и… бифштекс, что ли…» Стол у него убран так, словно «убирал не хозяин, а бутафор»: «Бюстики и карточки великих писателей, куча черновых рукописей, том Белинского с загнутой страницей, затылочная кость вместо пепельницы, газетный лист, сложенный небрежно, но так, чтобы видно было место, очерченное синим карандашом, с крупной надписью на полях: «Подло!» (так и кажется, что побывал в чьей-нибудь квартире на «Аэропорту»). Семья ходит на цыпочках, а он строчит, и «портреты знаменитых писателей глядят на его быстро бегающее перо, не шевелятся и, кажется, думают: “Эка, брат, как ты насобачился!”».

Как и все русские литераторы, он презирал критиков.

Задета эта лишняя профессия и в сочинениях его. Критик Лядовский («Хорошие люди», 1886) изображён с насмешкой и прямо-таки монументально, то, что называлось собирательный образ: «Это пишущий, к которому очень шло, когда он говорил: «Нас немного!» или: «Что за жизнь без борьбы? Вперёд!», хотя он ни с кем никогда не боролся и никогда не шёл вперёд». Критик хвалит рассказ из крестьянской жизни за верность правде, хотя понятия не имеет об этой жизни. Бунин вспоминал изумление Чехова по поводу признания Скабичевского, что тот никогда не видел ржаного поля.

Таков же профессор Серебряков, который «ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая в искусстве. Ровно двадцать пять лет он жуёт чужие мысли о реализме, тенденции и всяком другом вздоре… переливает из пустого в порожнее».