В шаге

– Мы живём в мире ядерных гигантов и этических карликов. И всё из-за перекоса в сторону науки. Вынужденного, понимаю. Атомная гонка, противостояние, всё для победы, за ценой не постоим… Но развивать одни мускулы для общества опасно. Наука, кстати, всего лишь мускулы, а не мозг, как уверяют ваши высоколобые… хотя не думаю, что у гуманитариев лбы ниже.

Сердце моё начало постукивать чаще, как при виде надвигающейся опасности, но ответил я так же ровно:

– В мире уже не просто неспокойно, как говорили в старину лет десять назад. Сейчас борьба за выживание не между людьми, а между странами. Слабых затопчут. Победит та, где введут нейролинк четвёртого поколения раньше всех… с некоторым отрывом.

– Но это же будет… тотальный контроль?

Голос Константинопольского прозвучал настолько патетически, что Ежевика воззрилась с неподдельным изумлением, словно он на сцене Большого театра пустил петуха.

– А сейчас, – уточнила она сладеньким голоском, – его нет?

– Будет хуже, – пообещал Константинопольский. Он задержал чашку в руке у рта, взглянул поверх края остро поблёскивающими глазами. – Человек вправе иметь тайны и право на их неприкосновенность!..

Я возразил вежливо:

– А если этот человек в кладовке создаёт вирус, что уничтожит человечество?..

Он воскликнул:

– Ну что вы всё про этот вирус!.. Психопатов нужно мягко отлавливать раньше.

– Как? – прервал я. – Проще всего с помощью тотального контроля. Ни один псих не скроется!..

Он сказал книжно:

– Повышать общую культуру населения!.. Больше денег выделять медицине, а не всяким там космосам…

– Насчёт денег медицине согласен полностью, – ответил я, – но история учит, что, как только слезли с деревьев или вышли из пещер, пришлось поступиться частью личных свобод. Чтобы жить в обществе. А чтобы войти в общество развитое, надо урезать личные свободы ещё больше.

Ежевика поглядывала то на одного, то на другого, сама хотела бы сказать то же самое, но я всё же формулирую быстрее и чётче, потому лучше мирно сопеть в две дырочки и наивно хлопать глазками, такие женщины нравятся мужчинам больше.

Константинопольский красиво отправил в рот последний ломтик булочки, прожевал и только тогда поинтересовался приятным голосом:

– А если наступает предел, за которым человек уже не хочет поступаться личными свободами? Не просто выражает неудовольствие, а… не желает?

Я двинул плечами.

– Нет проблем. Пусть переезжает в деревню. Там можно даже не соблюдать так раздражающие нас правила дорожного движения. Гоняй по околицам как угодно и на любой скорости! И вообще свобод больше.

Ежевика торопливо вставила:

– Но, если перевернётесь на рытвине, дальше сами.

Константинопольский улыбнулся, показав не только передние, но и жевательные, изящно промокнул салфеткой уголки рта.

– Лично я доволен жизнью в мегаполисе, – ответил он мирно. – Деревня не прельщает, хотя свежий воздух, здоровая пища, пение соловья… Но теперь и города ускоренно очищаются от скверны. Власти во всём мире тратят космические суммы на экологию!.. Мы делаем мир чище… Спасибо за приятный разговор. Мы ещё встретимся.

И хоть произнёс самым благожелательным тоном, с чарующей улыбкой, сопроводив великосветским поклоном, у меня осталось чувство неясной угрозы.

Вот она, тьма, мелькнула паническая мысль. Тьма в светлом костюме и с приятными манерами.

Тьма, для которой нет даже названия, потому что говорит о правах человека, даже простого человека, как любит подчёркивать, это как бы гуманизм и всё такое, но на самом деле деградация и отступление.

Ежевика светло улыбнулась ему вслед.

– Какой приятный человек. И разговоры о высоком, и сам весь излучает. Такой не может навредить, правда же? Он весь олицетворение заботы!

Я посмотрел с подозрением, очень уж сладенький голосок, улыбается чисто, вся такая солнечный зайчик.

– Если человек, – ответил я мрачно, – говорит так красиво о культуре и нравственности, после его ухода пересчитай ложки.

Она наморщила носик.

– Пусть ворует, если у него такое хобби. В любом хозяйстве есть статья расходов о сломанном и утерянном имуществе. Но заботится же! О всём человечестве. А человечество только набивает карманы. И добро бы мне, а то себе!

Я сказал с острой неприязнью:

– А я бы таких, будучи гуманистом с человечьим лицом, расстреливал прямо в коридорах. Вредят больше, чем домушники или грабители. Глядя на него, понимаю, почему народ предпочёл освободить Варавву.

– Новый блокбастер? – спросила она. – Давно в кино не была.

Я уже почти выдал насчёт птичьего интеллекта, но успел заметить в уголках её глаз смешинки. Острит беззаботный свинёнок, не понимает всей серьёзности, слишком лёгкая, что птичка божья.

А ведь, мелькнула мысль, нейролинк вытащит и эту мысль, что и рассорит нас, и покажет меня мужской свиньёй, уверенной в абсолютном превосходстве мужского пола, а такое может стоить карьеры. Но тогда кто пройдёт на высшие должности? Абсолютные серые и никчёмные личности?

Она быстро допила кофе, взглянула уже серьёзными глазами.

– О чём задумался, Гильгамеш?

Я оглянулся в сторону кухни, где исчезла официантка.