В шесть вечера в Астории

Пан Понделе опустился на место, его скромную «историйку» наградили аплодисментами, не шевельнулась только одна пара рук — Гонзы Гейница. Он глянул через весь стол на Камилла, слегка побледнел, втянул в плечи тонкую шею. Протекция… Как бы убегая от этого слова, Гей-ниц склонился к бокалу, но лишь слегка пригубил.

Крчма невольно наблюдал за Камиллом. Не так давно с героической самоиронией тот сознался, что ему с самого начала страшно хотелось увидеть свое имя напечатанным под стихотворением или рассказом. «Не очень-то везет мне с протекцией»… А везло ли тебе, приятель, в других делах?..

Не слишком удачный брак — скорее брак по необходимости, разорение родителей, низкооплачиваемая работа, прерванная учеба, прежние неудачи с опытами в литературе— действительно ли это следствие дискриминации по политическим мотивам, как думает он, или тут причина в другом? Вряд ли кто по чистой случайности становится, так сказать, жертвой коварства судьбы… Поменьше бы ему авторского самомнения, тогда б наверняка и жить стало легче.

— Иметь талант — еще не благословение, — наклонившись к соседу, Крчма головой показал туда, где, рядом с Марианом и Мишью, сидел Камилл, храня на лице неосознанное выражение обиды, смешанной с высокомерием,

— Но он достойно несет свое несчастье — и несет его с удовольствием!

А Камилл и правда выглядит интересно: грубая простота солдатской формы выгодно подчеркивает его несколько поблекшую одухотворенность. Это заметил не один Понделе, а, кажется, и все «девочки», судя по тому нарочитому оживлению, с каким они то и дело к нему обращаются. Все — кроме Миши, разумеется. Мишь, по-моему, сейчас как раз вызволяет Мариана из какой-то неловкости.

Дело в том, что кто-то из «мальчиков» подошел к Маниаку с «Медицинской газетой» в руке.

— Черкни мне здесь пару слов, пускай у меня будет автограф знаменитого одноклассника!

Вот как, а Мариан и не заикнулся мне, что опубликовали его статью!

Мариан хотел отделаться шуткой, отрицая свое значение, но товарищ не отставал. Мариан в замешательстве посмотрел па него:

— Извини, приятель, мне очень стыдно, но… Тот все не понимал.

— Да Кмоничек это! — шепнула мужу Мишь.

— По имени Йозеф, — добавил обиженный проситель автографа; отходя к своему месту, он оглянулся на Мариана с каким-то разочарованным удивлением.

И тут, кажется, впервые увидел Крчма, как лоб Мариана чуть покраснел. Со мной такого не могло бы случиться, подумал Крчма, а Мариан… И всего-то через десять лет! А ведь учеников у меня — тысячи…

— Ну что, друзья, потанцуем? — обратилась ко всем Мишь, желая замять эту маленькую неприятность, которую, к счастью, заметили лишь два-три человека.

Времена меняются: если пять лет назад Пирк вытащил из футляра свою облупленную гитару, то теперь кто-то поставил на столик для посуды новинку, за которую молодежь готова была продать свое первородство: магнитофон.

«Девочки» покружились с обоими почетными гостями, только на сей раз Крчму первой пригласила Руженка. Не удивительно, что на первый танец Мишь предпочла собственного мужа, мелькнуло в голове Крчмы, но он тотчас мысленно оборвал себя: что дает тебе право хоть на каплю задетого самолюбия?!

Гейниц встал — наверное, хочет уклониться от танцев. Поразительно: наши банкеты приобретают уже характер какого-то обязательного ритуала, вот ушли мы на пять лет вперед, а сценарий все тот же… Только актеры немного изменились, и внешне, и внутренне; например, бурное веселье Руженки во время танца становится чуть ли не болезненным, а по Миши видно — хоть она так же сердечна, как всегда, — что все ее существо поглощено Марианом.

А Гейниц, обходя стол, опять так же, как и пять лет назад, погромыхивает карманной шахматной доской с фигурками. Но кто же захочет сейчас заняться столь отрешенной от жизни игрой? Вот он подошел к Мариану. Быть может, неожиданно остроумное предложение — взять реванш за ту, пятилетней давности, партию — несколько сбило с толку задумчивого Мариана, или его душа куда сложнее, чем я полагал, и не заслуживает однозначного суждения; как бы там ни было, Мариан встал и проследовал за Гейницем к дальнему концу стола.

И великодушие Мариана не изменило ему за эти пять лет: полчаса спустя Гейниц с победным видом вернулся на свое место. Его тонкие просвечивающие уши немножко оттопыривались, на бледном лице сияло счастье от сознания, что он хоть в чем-то выше своих однокашников с дипломами и всеми предпосылками для успешной карьеры.

С магнитофонной ленты зазвучал вальс; нет, этот танец уже не для послевоенной молодежи. Некоторые кавалеры вернулись к своим рюмкам, один Камилл молча и упрямо кружится в вальсе — более уверенно, чем его партнерша Руженка. И был в этом какой-то героизм, вернее, самоистязание — словно он сам подливает последнюю каплю горечи в свою и без того уже полную чашу.