В шесть вечера в Астории

— Не пора ли обратно? В половине шестого будет темно как в мешке.

— До турбазы полчасика ходу, а мне страшно хочется кофейку.

Положим, девушка, насчет получасика ты ошибаешься, а впрочем, надо ли возражать?

Глубокие пышные снега, морозный воздух приводили в восторг, и давно уже казалось им совершенно ненужным продолжать утренний разговор. Там, внизу, сейчас в спертом воздухе томятся скукой пятьдесят восемь человек, а здесь — деревья с северной стороны занесены белыми заносами, похожими на спины драконов, маленькие елочки уже даже и сказочные фигуры не напоминают, они превратились в толстые сахарные головы, ни одна зеленая веточка не выглянет, между близко стоящими образовались даже снеговые перемычки, похожие на большие белые палатки.

— А тишина-то, Камилл, послушай!

Абсолютный сон природы, ни единого звука жизни, только здоровое биение собственного сердца, да временами стонущий деревянный вздох — это где-то прогнулись под белым грузом два скрещенных ствола. И Руженка, разгоряченная утренним своим успехом и подъемом в гору… Во влажном воздухе аккуратная прическа у нее развалилась, и так ей даже лучше, она такая свежая и, в сущности, хорошенькая. Вообще в этом библиотечном мирке она стала такой уверенной в себе, я должен признать — начальствует она надо мной тактично, скорее даже не начальствует, а вроде бы советуется, как, бывало, в школе. А ведь в последнее время не случалось, чтоб его понимали, восхищались его работой или, того пуще, «болели» за него. И надо сознаться, в литературе Руженка разбирается, она по-настоящему начитанна — видно, Крчма знал, что делает, когда старался сблизить их обоих. С красотками Камиллу не везло — и вот на обратном склоне молодости он оказался одиноким, с алиментами на шее… В сущности, потерпел крах — и отчасти по собственной вине. Крчма? Все судит, все взвешивает человека — неужто думает, что в этом его долг?

После короткой передышки поднимались еще добрый час, а турбазы нет как нет. В заснеженный лес прокрались первые тени сумерек. Ну, я-то как-нибудь спущусь с горы и в темноте, но я ведь и за Руженку в ответе… Она, правда, мое начальство, однако в старом воинском уставе говорится что-то насчет того, что при некоторых обстоятельствах решение принимает тот, у кого воля и чувство ответственности сильнее. И если у меня действительно есть чувство ответственности, я просто обязан заставить ее немедленно повернуть… Вместо этого Камилл поймал себя на том, что перспектива довольно-таки авантюрного предприятия начинает его увлекать, И только для очистки совести он спросил:

— Слушай, может, сдадимся?

— А что ты болтал о величии природы, освобожденной от всякой человеческой мизерности?.. Как видно, от поэзии ты спустился к прозе! Но без порции кофеину у меня не хватит сил на обратный путь. Доставай-ка апельсины, а потом — дальше!

Подчинился Камилл даже с облегчением: кости брошены. Что-то нынче будет? При всем том Руженка вдруг сделалась просто товарищем, перестала смотреть на меня как на мужчину. В общем-то жаль: как раз сейчас мне польстило бы, если бы… А она хорошо смотрится на лыжах — совсем у нее новый, незнакомый, спортивный облик… И вообще она единственный человек, который до конца понял мои литературные замыслы. Два одиноких человека, свободных от обязательств. Быть может, не мешает как-то привязать ее к себе, хотя бы временно, пока я не обрету равновесие духа после этого шока с Павлой. Однако— любит судьба поиграть в иронию — на сей раз Руженка никак не облегчает мне задачу: она приветлива, внимательна, деликатна — и откуда взялся у нее этот непривычно корректный, отстраняющий тон? Неужели все-таки бережет свой «начальнический» престиж?

Наконец добрались: большое здание турбазы, весь фасад залеплен белым снегом, а внутри — комфорт, тепло, столовая… Обслуга играет Камиллу на руку: долго не несут заказанный грог.

Но вот и грог допили, и кофе и вынесли лыжи на улицу.

За углом на них набросился ледяной ветер, он переметает сугробы сыпучего снега по тренировочной лужайке перед домом, жутко скрежещет, играя какой-то оторванной железкой. Из долины поднимаются низкие тучи, густой мрак наваливается на все тяжелым одеялом, в лесу будет уже совсем темно. Камилл глянул на небо, поколебался, потом молча отстегнул крепления.

— Милая Руженка, не обижайся, но, учитывая твое лыжное мастерство, я в таких условиях не рискну пуститься в обратный путь.

— Что же тогда нам делать?

— Узнаю, не поедет ли вниз какая-нибудь санная упряжка.

— Вот как! В армии тебя, однако, сделали решительным…

Вернулись в столовую, за свой прежний столик на двоих. Камилл молча вышел. Когда он снова появился, лоб его пересекла притворная морщинка.

— Лошадей не будет ни за какие деньги: кучер уехал на соседнюю турбазу. А простые санки… О них и речи быть не может: завязнут в таком снегу. И все места в гостинице заняты. Сказали — бывает, что кто-нибудь из «запланированных» туристов не приезжает, а сегодня как назло явились все. Свободен единственный трехместный номер.

У Руженки, кажется, екнуло сердечко.

— И что же ты сделал?

— Взял этот номер.