В скрещенье лучей. Очерки французской поэзии XIX–XX веков

Все достояние, накопленное труда ми предшественников, надлежало полностью вернуть в арсенал национального стихотворчества, больше того – в строй защитников родины. Большинство поэтов, собратьев по Сопротивлению, так или иначе заново открывали для себя учителей в Ронсаре или Агриппе д’Обинье, в Гюго или Пеги. Не был здесь исключением и Поль Элюар, хотя его стиль по-прежнему свободен от каких бы то ни было исторических и мифологических реминисценций и не усваивает ни повествовательного, ни декламационного строя, а его поэтика, допуская как частный случай классические размеры, рифму или ассонанс в окончаниях строк, все же не перестраивается резко на традиционный лад.

Элюару осталось чуждым то меднотрубное – пылкое в призывах, неистовое в обличении – лирическое витийство, которое в прошлом связано с именами Агриппы д’Обинье, Барбье, Гюго, юного Рембо. Через их головы, минуя набатную гражданственность лириков XVI–XIX столетий, он обращается дальше в глубь веков, к фольклорным истокам, когда-то прямо питавшим творчество таких мастеров, как Шарль Орлеанский – пожалуй, самый близкий Элюару из всех средневековых труверов[74]. На свой лад эту полузабытую сокровищницу уже в XIX столетии старались заново открыть для себя Марселина Деборд-Вальмор, Нерваль, Верлен, Нуво, многие другие. Элюара тоже привлекает наивность, застенчивая музыкальность старых лириков, их чистая и непритязательная исповедь. Но для него их заветы шире, чем тот сплав нежного любовного томления и мистического обожания Прекрасной Дамы или Богоматери – покровительницы всех страждущих, который искали у них в первую очередь.

В старинных еще скорее песнях, чем стихотворениях Элюар распознает прежде всего сказ о земных бедах и земных чаяниях ушедших поколений, именно своей земной насущностью близких потомкам. Запечатленный в этом наследии «вполне мирской дух непокорства, возвышенный или житейски обыденный, – ведь это и есть человек, не подчиняющийся ничему, кроме своих запросов, человек, который признается самому себе, другим людям и всему свету, каков он теперь и каким он хочет быть… Счастье всегда близко, так близко, что может завтра целиком сделаться сегодняшним днем. Человек меняется, он думает и громко рассказывает о себе… Он трудится и собирает плоды своего труда, и он их раздает. Человек убогий преображается в человека лучезарного». С той же скупой, неброской проникновенностью, какая присуща французскому фольклору времен Сто летней войны или религиозных смут XVI века, Элюар сказал об утратах, унижениях и подвигах своих соотечественников в пору вновь обрушившихся на Францию бедствий народных. Он далек от какой бы то ни было подделки под старину. Но зачастую то, что пережито почти в середине XX в., как бы само собой втекает в русло, проложенное еще средневековой лирикой. Неоднократно прибегает Элюар, скажем, к весьма распространенному в фольклоре приему, при котором каждая из строк как бы нарастает вокруг одного и того же ядра – фразеологического оборота, так что все стихотворение выстраивается в долгий перечень с неожиданным смысловым перепадом в самом конце:

Вопли Хайль учиняют расправу над достоинством нашимСапоги учиняют расправу над улицей наших прогулокДураки учиняют расправу над нашей мечтою

Подлецы учиняют расправу над нашей свободойНад детьми учиняет расправу голодСмотри же мой брат как над братом твоим учиняют расправу

Смотри как свинец учиняет расправу над самым прекрасным лицомКак ненависть учиняет расправу над нашим страданьемИ к нам возвращаются силы

Мы расправу над злом учиним.«Дебет и кредит врага»

Сходно построено и «Затемнение», бывшее на устах у многих парижан в те суровые годы. В иных случаях, когда голос Элюара сливается с голосом тех, о ком он ведет речь, самый его слог воспроизводит склад старинной заплачки с ее сказовым зачином, куплетной разбивкой, подчеркнутым по втором одного и того же конструктивного хода. В одном из отрывков «Оружия скорби», где вслед за отцом получает слово безутешная мать, потерявшая сына, каждая строфа ее плача открывается чисто песенным присловьем – воспоминанием о сокровищах домашнего очага, созданного ее заботами и трудом. И затем последняя, четвертая строфа, отличная от остальных по интонации и ритму, прямо возвращает к опустошениям, учиненным войной в счастливом доме и материнском сердце: