В союзе с Аристотелем

— Тогда в пятом. Идет?

— Идет.

На Мостовой тамбуры освободились. Ребята прошли в полупустой вагон и устроились у окна. Внизу, уходя вдаль, простиралась родная Перевалка, серая и плоская. Еле видимая в осенней мути, тянулась насыпь от лесозавода. Низкое небо вызывало такое сильное чувство ожидания дождя, что казалось, будто дождь и в самом деле начинается.

Юрка подумал, что скоро наступит зима и сиденья в электричках будут подогреваться.

В Новом городе пассажиров прибавилось. Мест не хватило, и многие столпились в проходе. Валерка оглядел тех, что стояли поблизости, но не обнаружил среди них достаточно пожилого человека, которому следовало бы уступить место.

Против Юрки сел летчик, усатый, и развернул газету. Юрка тотчас отметил, что усы нынче редкость, а вот раньше, до революции, почти все мужчины ходили небритыми. У Аркадия есть папка с портретами русских композиторов. Так из пятнадцати композиторов двенадцать с усами и бородами. Мальчишка, затенив глаза ладонью, стал рассматривать лицо летчика. Вдруг уши дяденьки вздрогнули и дернулись несколько раз взад-вперед. Юрка только рот разинул. Уши снова шевельнулись. Мальчишка окончательно смутился и, опустив голову, отвернулся к окну. «Может, человек больной, может, у него какой-нибудь родимчик, а я, как дурак, вылупился». Но тут же он опять украдкой взглянул на летчика и неожиданно встретился с ним глазами.

— Видел? — спросил летчик с улыбкой.

— Что?

— Сигнализацию.

— Видел. Это вы нарочно?

— Нарочно. Когда я хочу познакомиться с каким-то человеком, я ему вот так сигнализирую. И мы непременно становимся друзьями.

— А каким вы это мускулом шатаете? — доверчиво спросил Юрка.

— Сам не могу понять. В общем, где-то на шее, — прошептал летчик, чуть склонившись к мальчишке. — Я еще в детстве научился.

— Я тоже научусь! — запальчиво заявил Юрка. — Так ведь можно переговариваться, да?

— Разумеется. Условиться, что, например, двадцать раз дернуть ушами — это одно, а сто раз — другое.

— А вы в Толмачихинскую едете?

— В Толмачихинскую.

— На аэродром?

— На аэродром.

И Юрка тут же попросил летчика взять над ним с Валеркой шефство и, по возможности, познакомить с авиацией. Дядя согласился.

— Подайте-подайте… Несчастным на пропитание, — донеслось из конца вагона. — Пять — десять копеек вам не убыль, а слепой это кусок хлеба… Ради Христа, спасителя нашего, помогите горемычным, да ниспошлет господь милость на ваших ближних…

За свою жизнь Юрка видел нескольких нищих. Запомнил же только двух. Первого встретил как-то в вагоне, заросшего щетиной мужика, у которого на обеих руках целиком не было пальцев, но который таскал с собой гармонь и култышками каким-то чудом извлекал из нее мотив «По диким степям Забайкалья» и хрипло подпевал. Люди ему подавали, и было ясно, что жалеют они его не из-за гармони, не из-за песни, а из-за несчастья — култышек. Второй время от времени попадался на глазах у них на Перевалке. Он сидел то возле чьего-либо дома на скамейке, то возле магазина, то у клуба. Все тело его тряслось, ходило ходуном: ноги, руки, голова, челюсти и даже веки; казалось, что когда-то он насквозь продрог и теперь безуспешно пытается этими движениями разогреться. Иногда он щелкал семечки. Трясущимися руками доставал их из кармана, совал, ударяя по губам, в трясущийся рот, но шелуху выплевывать не мог, и она цепочкой вместе со слюной тянулась на грудь. Никто не видел подле него ни кепки или шапки, ни какой-либо жестянки для подаяний, никто не видел, как ему подают, но все считали его нищим. Однажды этот бедняга сидел у ограды школы, и одна девчонка положила перед ним гривенник. Он вдруг что-то замычал, неожиданно ловко поднял монету и протянул девчонке обратно. Та испуганно отпрянула и побежала, а он встал и, не переставая мычать и не опуская вытянутой руки, неуклюже пошел следом. И лишь у самого подъезда какой-то мальчишка посмелей взял у него десятник, сказав, что передаст девчонке. Лишь тогда этот немой трясун повернулся, покинул двор и отправился куда-то вдоль забора.

Юрке само собой припомнилось все это. Между тем голос нищенки звучал уже рядом.

— Подайте-подайте… Слепой и бедной сироте… Подайте… Кто как, кто что… С миру по копейке — нищему похлебка… Ради Иисуса…

Слышался частый стук мелочи о дно чего-то жестяного: кружки или консервной банки. Нищая никого не благодарила.

Валерка вспомнил про двадцатник, оставленный на хлеб, сунул руку в карман, нащупал монету и стал вертеть ее в пальцах. Булка стоит семнадцать копеек. Три копейки можно было бы отдать, но как? Не просить же сдачу.

— Христа ради просим, — монотонно выводила слепая, протискиваясь к лавке, где сидели ребята.

Она толкала перед собой маленькую девочку, которая мелко перебирала ногами и равнодушно-отрешенно смотрела вперед. Валерка с Юркой взглянули на девочку и вскинули брови.

— Катька! — прошептал в ужасе Юрка.

Девочка быстро подняла голову и, узнав ребят, испуганно попятилась, толкнув нищую.

— Чего ты шаришься, прости господи! — сперва грубо, потом как-то смягченно проговорила бабка, стараясь отделить от себя девочку.