В социальных сетях

«Еще не все потеряно, – писал он заболевшему Модесту Одинарову. – Бывают врачебные ошибки, обратитесь к нетрадиционной медицине, съездите в Тибет». И с упоением рассказывал истории про чудесно излеченных, которые вычитывал в иллюстрированных журналах.

«Я бы таких бесплатно убивал, – возмутился Раскольников. – Ты будто и на свете не жил».

«В другом мире, – парировал Сидор Куляш. – Я живу в другом мире».

И сам в это верил.

«Где деликатные, утонченные? – читая его посты, думал Авдей Каллистратов. – Где чеховские герои?» И опять у него всплывали художники на даче, отказавшие ему в интеллигентности. «Много понимают, – хмыкал он. – Знали бы с кем сравнивать». А ведь однажды Авдей Каллистратов участвовал в его передаче.

– Сегодня у нас в гостях статусный писатель, – представил его Сидор Куляш.

Его передернуло, но он не подал вида, продолжая широко улыбаться:

– Очень приятно.

Теперь Каллистратова заливала краска стыда при одном воспоминании об идиотских вопросах, на которые он давал не менее идиотские ответы: «При написании романов вдохновляют ли вас какие-то случаи из жизни или вы целиком полагаетесь на свою фантазию?» – «О да, конечно, если позволите так выразиться, моим пером водит сама жизнь». – «Разделяете ли вы распространенное в последнее время мнение о смерти искусства?» – «Ни в коем случае! Искусство вечно, оно умрет вместе с человечеством», и т. д., и т. п. «Какая чушь!» – подумал он сразу после эфира.

– По-моему, все прошло замечательно, – полувопросительно-полуутвердительно сказал Сидор Куляш.

– Как по нотам, – кивнув, подтвердил он.

– С известными людьми у меня всегда так.

Когда речь заходила о знаменитостях, Сидор Куляш позволял себе заочное панибратство, называя их уменьшительными именами, будто вчера с ними расстался, а на самом деле был им едва представлен или водил шапочное знакомство. Он знал, что в глазах собеседника это повышает его собственную значимость, и отжимал трюк до конца, направо-налево козыряя своими вымышленными связями.

Теперь Авдей Каллистратов оставался инкогнито и мог высказать Сидору Куляшу все, что думает. Через месяц возобновленного под чужим именем знакомства он его уже ненавидел, но, странным образом, каждый раз пытаясь его ужалить, невольно ему подыгрывал. Как тогда, после эфира.

«Зачем я пишу? – спрашивал в группе Иннокентий Скородум. – Выразить, что я чувствую, невозможно. У искусства свои законы, и дело не в моем таланте. Тогда зачем?»

«У каждого свой долг перед обществом, – отвечал Сидор Куляш. – А люди культуры обязаны нести правду».

«Какую еще правду! – садился на своего конька Иннокентий Скородум. – У каждого она своя! Чем больше о чем-то шумят, тем это делается правдивее! А культура? Это всего лишь архив. Как в него попадают? Кто? Если жизнь – дурная канцелярия, то почему мы доверяем ее архиву? Почему относимся к нему с таким трепетом? Или застывшее время имеет для нас неотразимое обаяние? Музей как напоминание о вечности? Ее рукотворный, искусственный переулок?»

«История – это застывшая политика, – соглашался Сидор Куляш. – А культура лишь часть истории. Но это и есть правда! Общая для всех правда, без местоимения, и другой правды на свете нет!»

Складывалось впечатление, что они были единомышленниками. Но отношения двоих для третьего всегда загадка, впрочем, как и для каждого из них.

«Один человек на свете, никто его не поймет», – убеждался Авдей Каллистратов, глядя на Сидора Куляша и узнавая в нем себя прежнего, когда писал про умерших знаменитостей, о которых ровным счетом ничего не знал, про дерзких шпионов, которые существовали лишь в его воображении, как и выползшие из-под пера инопланетяне. «А чем было удивить? – оправдывался он. – Как заставить читать свои книги? Что я знаю такого, чего не знают другие?» Наблюдая за Сидором Куляшом, он думал, что тот прав – успех требует идти в ногу со временем, вынуждая не выходить из круга телевизионных ассоциаций. «Необходимо принимать все как есть, придерживаясь того же, что и все, – заключал он. – То есть надо быть Сидором Куляшом».

«Взять литературу, – написал он в группу, – в ней славят уже состоявшихся, уже известных, как и газеты, пишут лишь о президентах. А кто такие эти президенты? Откуда взялись? Чем отличаются от простых смертных?»

«Тем, что они президенты», – не заставил ждать с ответом Сидор Куляш.

«Мир несправедлив, – вклинился Олег Держикрач. – Но что это такое? Он не отвечает нашим запросам? Нашим представлениям о добре? И почему он должен быть иным?»

Это понравилось Модэсту Одинарову и Ульяне Гроховец, отметившимся целой гирляндой смайликов.

Вещая с интернетовской кафедры, Сидор Куляш часто рассуждал о силе слов, сравнивал ее с мощью невербального внушения, которому отдавал предпочтение:

«Не странно ли, что из одних и тех же слов можно составить два противоречащих друг другу утверждения? Не странно ли, что наряду с аргументами язык допускает и контраргументы? Не значит ли это, что существует лишь точка зрения? Наш взгляд, который заменяет нам правду?»