Мария Солодкая

В степях Триданторы

В бездарной стране бесполезные подвиги – лишь ступени к вечной весне.

       А.Вертинский

Каждый год, летом, но ближе к осени, избранные представители всех ремёсел и наук Триданторы собирались на Самой Большой площади Самого Главного города; многие из них шли сюда приличное расстояние, с пути не успевали отдохнуть и дня, а потому выглядели усталыми и пыльными, и это было не на пользу ремеслу, т. к. ученики – тоже люди, и им приятней выбрать себе в наставники «цветущего, как куст сирени, живого, как родник весны»…В прошлом году царь даже издал особый указ о «внешнем облике желающего обучать юных» с предписаниями о наказаниях в случае неповиновения. Неудивительно, что на этот год многие пришли заблаговременно, и к назначенному дню выглядели и свежо, и бодро, и чуть не благоухали, подобно «сиреням»; стояли чинно, на ребят в другом конце площади поглядывали важно и благосклонно, поглаживая, у кого имелись, бороды.

Ребята и их родители, тоже, собравшиеся сюда со всех концов страны, даже из далёких деревушек, выглядели несколько смущённо перед столь явным благолепием учительского состава, переговаривались исключительно шёпотом, смотрели по сторонам почтительно.

В целом, обстановка имела некий торжественный дух; парадно одетые жандармы улыбались в усы, башенки дворца тоже словно улыбались лучами осеннего солнца – в этом году была ранняя осень, – чайки, невесть какими ветрами занесённые в эту часть города, парили над домиками и покрикивали друг на дружку. Да, пожалуй, только чайкам и позволялось теперь кричать…

Некая, лирично настроенная особа сравнила их даже со светлыми начинаниями молодых, кто-то мечтательно согласился, остальные не нарушали речами возвышенного настроя ожиданий. Но вот, на башенке показался Глашатай, прокашлялся и объявил, поглаживая, по привычке, живот в бирюзовом камзоле:

– Юные люди и их родители! Как известно всем нам, каждый год, в это время, лучшие мастера и учёные мужи и жены нашего царства собираются здесь, на этой прекрасной площади, чтобы обрести будущих продолжателей их дела. Каждому юному произрастанию, не в зависимости от места проживания, пола и духовной расположенности, даровано неотъемлемое право самостоятельно и по влечению сердца избрать свой собственный путь! Итак, именем его светлейшего царского величества, да будет всякому – во благо! Начинаем должное! Юные, не толкаясь, не выказывая дурного навыка, станьте в ряды! А вы, учительствующие, займите места соответственно заведённому издревле порядку и чину, вот так! Теперь, каждый из учителей да представиться, прошу соблюдать тишину, во избежание дальнейшей сумятицы и непонимания.

Правда, представляться учительствующим не было особой надобности, каждый держал в руках или подле себя предмет, олицетворяющий их дело, так, например, сапожник помахивал колодкой и туфлей, табачник дымил папиросами и трубками, пивовар попивал из бочонка, кузнецы поигрывали мышцами друг перед другом и звенели разными хитрыми вещицами из железа, а швея, тут же, на ходу, перекраивала роскошное платье с рюшами, и рядом с ней вертелась крохотная кружевница, сплошь, по чернявую маковку свою, увитая затейливыми трудами своих рук. Было и множество иных представителей сколь нужных, столь и заурядных ремёсел, все они представлялись по очереди, как того требовал закон: кто громко и важно, кто так же громко, но от ужаса перед народным скоплением; другие – тихо и невнятно, глядя в бок, словно стыдясь своего призвания. Особенно отличился колпачник, с колпаком, натянутым чуть не до подбородка, он что-то быстро чирикнул – и юркнул обратно за мощную стену кузнецов, всхлипнув даже от смущения.

Но никто из ребят не рассмеялся, и даже не дал волю улыбке, все были торжественно-собраны, старались не упустить ни слова, и переживали не меньше своих будущих наставников. К тому же, многие ожидали другой, самой таинственной и волнительной части нынешнего мероприятия, хоть и понимали в душе тщетность своих надежд…

Алик, мальчишка с неправильным разрезом глаз, с волосами, похожими на волны пшеницы, тихонько присвистнул. На него шикнули взрослые с нескольких сторон, ребята покосились, как на неразумного, но он словно и не обратил внимание на смущение, какое произвёл, и даже присвистнул снова. Тогда его вытолкали за пределы людской тесноты, к клумбам с васильками, где он, уже один, как иголка, снова, словно невзначай, издал свой неуместный присвист, и громко позвал:

– Тоня, Тонька!