В степях Триданторы

При этом он даже не огляделся, продолжая упорно наблюдать за чередой учителей и их жестами, какими они сопровождали каждый свою речь. Слышал их Алик худо, так как с детства был тугоух, и с каждым новым годом беда эта только усугублялась, но он пытался быть похожим на других ребят, и потому нередко свистел или напевал песенки, делая вид, что слышит каждое собственное слово. К счастью, сестра его, Тоня, была частенько под рукой и умела превосходным, громким и внятным шёпотом передавать всё, что слышала своими растопыренными ушками. Сейчас она, правда, пропала, но это не беда, до самого интересного ещё есть время, как будто, вон, сколько не представившихся математиков, звездочётов, или…как их там зовут?

Терпеливо переждав мужей науки, Алик уже готов был подпрыгнуть от восторга, но тут вышла женщина в чёрном, оказывается, она всё это время стояла позади всех и многих, наверно, попросту пропускала впереди себя, по крайней мере, такая могла посетить голову догадка при взгляде на благодушное лицо и спокойные кисти рук – прочее было скрыто под особого покроя одеждами. Она поклонилась с явно искренним почтением, что тоже выказывала её самобытность, и, так же чинно, со сдержанной бодростью, заговорила. Почему-то, никто не слушал её, Алик это ощутил по нетерпеливым движениям людского собрания справа от себя, и когда обернулся, чтобы удостовериться, то понял, что люди не только не слушают, но даже и не глядят в сторону говорящей, будто бы её и нет.

Алика охватило недоумение, чуть не обида, и, словно пытаясь искупить вину прочих, он всего себя устремил к женщине, пытаясь уловить хотя суть её речи, но слух его, увы, был не тот, и оставалось только рассматривать платок, цвета бирюзы, который женщина достала из плоской и тёмной торбочки.

– Это вязанье, – шепнул ему кто-то в самое ухо; отлично, значит, Тоня вернулась. Он кивнул, не оборачивая головы.

– Это Илария, – снова сообщила Тоня, и затем стихла, потому что Алик дал ей знак помолчать. Ему вдруг показалось, что Илария смотрит прямо на него, но не в лицо, а как бы немного в сторону, и говорит исключительно ему одному, стоит только очень-очень захотеть – и расслышишь. Он и расслышал: сперва глухой звук, словно шепчут в дупло дерева, затем – что-то более внятное, и вдруг – явственные слова, произносимые бодрым, как бы, даже, весёлым, но отнюдь не насмешливым голосом:

– Вязание платков и жилеток, и прочей одежды, чтобы не мёрзнуть никому в зимнюю стужу. Дело занятное, для тех, кто любит потрудиться на благо ближнему. – Сказав это, она снова, так же чинно поклонилась, и степенно удалилась, как будто, даже, исчезла. В это время все уже устремили взгляды к балкончику, где рядом с Глашатаем появился сам король, без свиты и без жены, помахал собравшимся ладошкой, и, оправив русую бороду, сказал с явным удовлетворением:

– Ну вот, ну вот, мои подданные! Рад вашим приветственном взглядам и поклонам, надеюсь, они искренны в той же мере, в какой искренна моя улыбка! Теперь, уже определившись, наверно, с выбором жизненного пути, вы можете узнать, какие ещё существуют в нашем царстве сословия, и, не скажу, чтобы они были запрещены (ибо каждый волен заниматься тем, что ему приятно и приносит хоть какую-то пользу народу), но всё же весьма нежелательно, чтобы вы пополнили их ряды, так как душевное здоровье моих подданных мне дорого, как моё. Впрочем, смотрите сами, но помните, что можете меня несказанно огорчить… А теперь…воспринимайте всё, что сейчас увидите и услышите, словно затейливую сказку, друзья мои! Родители, уповаю на ваше доброе влияние на чад и соработничество королю, надеюсь, мои слова поняты првильно? Очень хорошо, в таком случае…

Король, добродушно оправляя бороду, удалился за аркаду, за ним поспешил и Глашатай; жандармы, всё не теряя улыбок, хоть теперь и несколько напряжённых, оцепили площадь и людское собрание, учителя немного отпрянули, пропуская тех, о ком только что было объявлено самим правителем. Эти последние в большинстве своём вид имели самый неказистый, шли тихо и, как бы, с опаской, некоторые – с гордо приподнятым подбородком, и посохами, если были стары; впечатление производили скорее неприятное и странное, иногда – на грани смешного, мало кто из них казался привлекателен, а если и имел в себе нечто манящее, то больше – в дурном духе.

Ребята, как бы в оправдание разбитым надеждам, не отворачивали голов от шествия, хоть и были в глубине души счастливы близкому присутствию пап и мам, и непроизвольно брали их за рукава и руки. Сами родители сдержанно переглядывались, словно были все и со всеми знакомы, вздыхали и кивали головами, мол, чего было и ожидать от теперешней части празднества. Нехорошая тишина усугубляла всеобщее напряжение.

Правда, девчонка в клетчатом платьице, с хвостиками, похожими на ушки, без конца что-то пыталась сообщить своему невоспитанному братцу, оба они вертелись и создавали возню, и в конечном итоге были строго одёрнуты госпожой в шляпе. Почти в этот же момент первый из пришедших выступил немного вперёд, весьма горделиво кивнул, и представился: