В сторону южную

В кухне, при молчаливом присутствии Раисы, хлопочущей по хозяйству, готовил тягостную контрольную Еремеев. Саша Штейн заставил его взяться за ум, вернуться к давно позабытым тетрадкам заочного техникума. Время от времени Еремеев пытался привлечь внимание Раисы, втянуть в разговор. Вздыхал тяжело, бормотал, будто про себя:

— И на кой мне эти тангенсы, вот привязался, сам же со своими интегралами в два раза меньше меня получает.

Но Раиса не поддавалась.

— Есть хочу, — сварливо говорил тогда Еремеев, — не успел пообедать, дайте борщику, у вас вкусный, как у мамы.

— Перебьешься, — отрезала Раиса, — все ждут, и ты подождешь. А на подхалимство не купишь.

Раиса расцвела. И хотя строгости не убавила, заставляла мыть за собой посуду, напоминала без стеснения, что подходят к концу запасы чая и сушек, но часами была готова выслушивать исповеди, допоздна торчать у плиты, возясь с пирогами для очередного дня рождения.

Светился слабо зеленоватый огонек на приборном щитке в кабине. Темные силуэты пассажирок были едва различимы. Женщины спали, положив голову на грудь привалившейся к окну соседки. Галина почувствовала, что озябла. Прижалась теснее в уголок и, ощущая плечом глухую дрожь тонкой железной стенки, вглядываясь сонно в прохладную, свежую тьму, думала о том, что каждому из сидящих здесь жизнь отпустила и горя, и радостей, и, может, не самые тяжелые беды достались ей.

Вот Игнатенко, уж как его трепало, и суд грозил, и бездомным по Северу скитался, но не оставил своего дела. А ей повезло. Раису встретила, дом свой имеет, работу интересную, детей на ноги поставить может, и есть рядом хорошие люди, которым нужна. За что ж на жизнь пенять?

И, засыпая, она благодарила жизнь за доброту, за то, что дети здоровы, и за то, что она, Галина, увидела и узнала ее.

Не заладилось в этот вечер веселье, — как ни старался Кеша, а не заладилось. Да еще хмырь этот большеголовый неизвестно откуда взялся, начальник сибирский. Из-за него Кеша просто в лепешку расшибался, и Ксеня ворковала ласково, надоедая просьбами отведать то того, то другого. Угощение было, какого и предположить нельзя в местных условиях.

Икра черная, красная и какая-то удивительно вкусная вещь, под названием галаган, не то рыба экзотическая, не то молоки ее, — Максим не разобрался в объяснениях Кеши. Но именно роскошь стола и была причиной неудобного, неловкого. Угощали сегодня хозяева бесплатно в честь приезда дорогого гостя, Кеша под его началом где-то канал рыл.

Максим узнал Воронцова сразу, но тот знакомился, будто впервые увидал.

«Ну что ж, можно и так, — подумал Максим, — по крайней мере, не ударится в воспоминания, не станет интересоваться творческими планами».

А теперь отчего-то зло взяло. Сидит вот такой невозмутимый, ухаживанья хозяев как должное принимает, а они все вроде бедных родственников. Быстро же забыл Кеша дружбу, приятно сдобренную доходом для дома. И, видно, не один Максим обидную ущербность свою чувствовал. Саша сидела молчаливая, холодно-внимательно наблюдая за происходящим. Курила без конца.

Люда шпыняла зло двух преданных своих обожателей, аспирантов-физиков, демонстрируя власть над ними. Ребята сникли, растерялись от неожиданной немилости, а она вдруг решила рассказывать какую-то бесконечную историю про то, как влюбился в нее знаменитый человек, как сходил с ума, ждал часами у дома, возле театра. Из всей этой нудной истории слушатели должны были понять, как популярна Люда и как недоступна даже для мировой знаменитости. Но выходило что-то другое: что Люда очень глупа и тщеславна, а знаменитость просто жалок в простодушной и незащищенной любви своей.

Мужчины слушали молча, на Люду не глядели. В них проснулась та солидарность к обиженному и обманутому несчастному собрату своему, что оборачивается недоброжелательством к женщине, которая, не щадя пускай незнакомого, но доверившегося ей до конца человека, ради пустого разговора, ради тщеславия минутного предает его. История нравилась одной Ксене, она даже угощать Воронцова забыла. Навалившись грудью на стол, подалась к Люде с жадным вниманием, и на темнозагорелом тяжелом лице ее отсветами рассказа вспыхивали и гордость, и нехорошее, злое торжество.

Саша смотрела на Люду не отрываясь, с холодным брезгливым любопытством.

Отодвинувшись в тень, словно из укрытия, как соглядатай, Максим разглядывал маленький мирок, выхваченный из тьмы желтым, теплым светом керосиновой лампы. Нарядные столичные физики были до странности похожи аккуратными прическами на косой пробор, махровыми модными рубашками, а главное, тем добродетельным благополучием, которое исходило от их здоровых молодых лиц, крепких, натренированных бассейном и теннисом мускулов, неуверенных, готовых тотчас исчезнуть, конфузливых улыбок.

Блестели огромные голые плечи Кеши, лаково-черные, разделенные тонкой прогалиной пробора волосы Ксени. Лишь бледное лицо приезжего маячило серым пятном. Он так же, как и Максим, предпочитал наблюдать из тени.