В сторону южную

Остатки еды в мисках, куски мяса, пропитанные темно-красным томатным соусом, вызывали отвращение сытости. Такое же отвращение чувствовал, глядя на полные, масляные, шевелящиеся губы Люды. Мелькали словечки: «Полный завал, бревно, домжур душевно и почему-то Свят».

Что такое «бревно», Максим знал — магазин «Березка», про «Свята» догадался, лишь когда сказала про поклонника своего незадачливого: «Встречаю его в консерватории на концерте Свята, бросился как щенок, а я…» Святом, оказывается, называла знаменитого пианиста. «Да ведь она пошлячка, — подумал вдруг с удивлением, — и некрасивая сейчас совсем». Он испытывал стыд, будто был хозяином попугая, начавшего при посторонних выкрикивать неприличные слова, и, чтобы замолчала наконец, сказал громко:

— Выпьем за этого бедного человека, чтобы в другой раз ему повезло больше.

Люда осеклась на полуслове, что-то в голосе Максима испугало ее, какое-то предупреждение услышала. Засмеялась коротеньким смешком:

— Ну что ж, я — «за», — потянулась стаканом к Максиму.

Словно не заметив ее руки, Максим чокнулся сначала с Кешей, потом с физиками-близнецами. Они улыбнулись с благодарным облегчением. Хотел с Сашей, но она и не шевельнулась, чтобы взять стакан.

— А ты?

— А я повременю.

Она не пила и дальше. Даже когда Кеша от имени машиниста электровоза попросил порожняка, лишь пригубила немного.

В говоре наладившегося наконец застолья Максим чувствовал в ее непривычной незаметности что-то опасное, какую-то затаенную, готовую неожиданностью обернуться силу. И он все поглядывал на нее, но Саша не замечала коротких этих и осторожных взглядов. После того, что произошло с ними накануне, после ночи и дня, проведенных неразлучно вместе, он отчего-то чувствовал себя рядом с ней неуверенно и даже робость испытывал. Свершившееся так просто, обещавшее простоту эту и далее, вдруг обернулось непонятным, унизительным и будто требовало от него каких-то новых доказательств права на продолжение свое.

Когда собрались уже уходить, Саша вдруг приказала негромко, уверена была — услышит непременно:

— Налей!

И только ему одному, словно и не было никого рядом:

Я пью за разоренный дом,За злую жизнь мою,

За одиночество вдвоемИ за тебя я пью.

— Какие мы стишки знаем, — пропела насмешливо Люда, — Анну Андреевну на память читаем.

— Я знаю много такого, что и не снилось тебе, салага, — не повернувшись к ней, глядя прямо в глаза Максима, спокойно сказала Саша.

Домой пошли разными дорогами. Люда с физиками, Воронцовым и любезно провожающим гостя Кешей — по берегу, Максим с Сашей — верхом, через деревню. Ветер разгулялся вовсю. Теплый, настоянный на запахе дальних степей, он шумел невидимой листвой акаций, глухо стучал по чьей-то крыше листом железа. Собаки передавали их по цепочке беззлобного лая от дома к дому, когда медленно брели пустынными темными улочками все вверх и вверх.

Саша остановилась. Чем-то заинтересовал ее обычный, укрытый живым виноградным навесом дворик. Лампочка над садовым столиком просвечивала через еще негустые узорные листья. За столом, лицом к улице, сидела женщина. Немолодая, грузная. Сидела широко расставив толстые ноги и, откусывая от большого ломтя хлеб, запивала молоком. Жевала медленно, равнодушно и все припадала лицом к согнутой в локте руке, держащей стакан. Слезы о рукав темной кофты вытирала.

— Пошли, — шепотом позвал Максим, взял Сашу за руку, потянул за собой. Она подчинилась неохотно.

— Несчастливый, видно, этот дом, — сказала спокойно, когда отошли уже далеко, — и для меня несчастливым оказался.

— Ты в нем жила?

— Приходила. Кавалер мой в Доме творчества обитал, вот и боялся, что увидят. Говорил: «Понимаешь, здесь мои студенты отдыхают, неудобно». Ходили к приятелю, когда он на пляже загорал или в горы отправлялся.

— Богатая у тебя биография, — хотел пошутить насмешливо, а получилось сварливо, но Саша подтвердила охотно:

— Еще какая богатая. Слушай, отчего она плакала? Наверное, помер кто-то, она ведь в черном?

— Наверное, — Максим не отпускал ее руки, — есть хорошие стихи, гениальные. Вот, — он остановился.

Кто с хлебом слез своих не ел…

Кто в жизни целыми ночами, —

перебила Саша, положив на плечо ему руку, чтоб не продолжал, —

На ложе плача не сидел,Тот не знаком с небесными властями.

— Тютчев.

— Гёте, хоть ты и образованная женщина, — поправил Максим.

— Тютчев, — неуверенно заупрямилась Саша, — вот это тоже Тютчев, они на одной странице, я точно помню.

Отошла в тень акации, чтоб свет фонаря не мешал видеть небо, и там остановилась. Запрокинув голову, глядя в мерцающую тьму, объявила торжественно и громко: