В сумрачном лесу

Пока прохладная рука санитара лежала у меня на лбу, я вспомнила, как однажды днем следующей зимой мой любовник пришел домой и вошел в спальню с сумкой. «Раздевайся», – сказал он мне. Был ясный день, на улице было так холодно, что пальцы у него замерзли даже в перчатках. Я помню, что лежа я могла видеть голые ветви платана, на которых все еще висели колючие плоды, хотя их сезон давно прошел. Я стянула рубашку через голову. «Оставь занавески открытыми», – сказала я. На мгновение он, похоже, задумался об этом. Потом все равно задвинул занавески и достал из сумки четыре черные веревки. Они были очень красивые, черные и шелковые, но такие толстые, что для того, чтобы их разрезать, понадобился бы острый нож. Ловкость, с которой он привязал мои запястья к перекладинам изголовья, меня удивила. «Когда ты их покупал, что ты им сказал насчет того, для чего тебе это нужно?» – спросила я. «Чтобы кое-кого связать, – ответил он. – А знаешь, что они у меня спросили?» Я покачала головой. «Спросили – женщину или ребенка», – сказал он мне, проводя холодными пальцами по моей груди и вниз по ребрам и осторожно поворачивая мои бусы, чтобы добраться до застежки. «А что ты ответил?» – спросила я, дрожа. «И то и другое», – прошептал он, и от нежности, с которой он меня трогал и понимал эту простую вещь, я ощутила покой, и мне захотелось плакать.

К тому времени короткая зимняя война закончилась. Одна ракета прорвалась через «Железный купол» и убила человека на углу улиц Арлозоров и Ибн-Эзра. Барьер был прорван, в небе возник разрыв, но реальность другого мира не пришла потоком в этот. После этого случился только еще один несоизмеримый всплеск насилия в Газе, а потом наконец хрупкое перемирие. Когда меня выпустили из больницы, я провела еще неделю в Тель-Авиве под присмотром маленькой и напористой Геулы Бартов, врача общей практики, которая следила за моим выздоровлением. Поскольку лихорадка то приходила, то уходила, доктор Бартов настаивала, что полет обратно в Нью-Йорк следует отложить, пока я не продержусь сорок восемь часов без температуры и пока не придут результаты целой кучи анализов, которые мне сделали. Ей казалось странным, что я не проявляю видимого интереса к тому, чтобы выяснить, чем заразилась; она считала это симптомом болезни и расценивала как апатию.

Боль ушла, но остались слабость и истощение, и аппетита у меня до сих пор почти не было. Пересу мой отец не звонил, но он позвонил своему кузену Эффи, а тот послал полицию, чтобы они вломились в квартиру моей сестры, дверь которой после их визита – это же все-таки Израиль – была наполовину сорвана с петель. Кто-то воспринял это как приглашение войти, снять со стены телевизор и унести его, а перед этим поваляться в постели и съесть персики, которые я оставила в холодильнике.

Родным я сказала, что отправилась в пустыню пожить в палатке с целью сбора материалов, телефон не ловил сеть и я заболела. Пока им достаточно было того, что со мной все в порядке, и они не пытались выбить из меня подробности, хотя отец настоял на том, чтобы послать Эффи проверить, как у меня дела. В результате я два часа спорила со вторым непрошеным гостем, обошедшим сорванную дверь, – на этот раз ростом полтора метра и с совершенно невозможным характером. В конце концов стало очевидно, что он не может силой утащить меня в свой дом в Иерусалиме выздоравливать под присмотром Наамы, если я этого не хочу, так что Эффи согласился просто отвезти меня обратно в «Хилтон». По пути туда я попросила его рассказать мне все, что он знает о Фридмане, но чем больше он говорил, тем более туманными становились подробности их дружбы, пока он наконец не отошел от темы полностью, и мне оставалось только гадать, насколько он вообще был знаком с Фридманом.

На этот раз мне дали комнату с северной стороны отеля, выходящую на бассейн внизу и на море к западу, которое я немедленно вышла поприветствовать, изогнувшись для этого всем телом. Главный управляющий позвонил, чтобы поздравить с возвращением и пожелать приятного проживания, и на этот раз корзина с фруктами, которую он послал, и правда прибыла – со сладкими апельсинами из Яффы сорта шамути, что по-арабски означает «лампа». Либо он забыл свою прежнюю настороженность, либо она мне почудилась. Он мне улыбнулся, когда следующим утром по дороге на завтрак я увидела его с сияющим золотым значком на лацкане, а когда два армейских офицера вернули мой паспорт, оставив его на стойке администрации, он послал его мне в номер в фирменном конверте отеля вместе с маленькой коробкой шоколадных конфет.