В Суоми

Мы проходим по белому от снега берегу, где часто сиживал Лёнрот, любуясь клокочущими водопадами и раздумывая, в каком порядке сложить руны «Калевалы». Вот он и сам! У серой гранитной стены, облокотись на нее, на гранитной скамье сидит совсем еще молодой Лёнрот. Устремив взор на реку, на сосновые рощи на другом берегу, он о чем-то глубоко задумался.

Это новый, такой поэтический и такой реалистический памятник… Он утвержден прямо на земле, без пьедестала. К нему может подойти любой прохожий, присесть рядом на гранитную скамейку, — но никто не может разогнать думу поэта. Может быть, он задумался о том, как сделать, чтобы заветный труд дошел до народа, чтобы изданию и распространению этих явно языческих рун, противоречащих и Ветхому и Новому завету, не помешало сопротивление консервативного финского духовенства? Не здесь ли, глядя на стремнины реки Каяни, и решил он включить в «Калевалу» десятки стихов с обращениями христианско-религиозного порядка и заключить древний эпос молодой руной — руной о непорочном зачатии девой Марьяттой, понесшей младенца от ягодки брусники, который затем принял крещение?

Но и эта уступка Лёнрота не удовлетворила многих, не только священников, но и людей ученого сословия. Даже русский академик Я. Грот, искренне восхищавшийся деятельностью Лёнрота, посетивший его в Каяни, писал о том, что «последняя песнь «Калевалы», начинающаяся рождением мальчика от девы, есть, без сомнения, аллегорическое изображение борьбы христианства с язычеством в Финляндии. В вымысле этом видим самое грубое искажение новозаветного повествования о рождении Спасителя, даже Руотус есть лицо библейское и представляет Ирода, которого финны в ежедневном разговоре до сих пор так называют. Сочинитель этой руны, желая описать торжество Евангелия над древней верой финнов, вздумал противопоставить Вяйнямёйнену, как главе ее, самого Божественного Младенца, перенеся искаженное предание о нем в свою отчизну, а падение язычества выразил бегством важнейшего языческого бога, от которого Финляндия сохранила одни песни».

Кроме аллегорической истории христианства в Суоми и Карелии, искаженных евангельских легенд, Лёнрот включил в «Калевалу» много магических заклинаний и колдовских заговоров. Обилие их затрудняет и чтение самой поэмы и затеняет движение сюжета.

И вот на берегах Каяни, если бы только удалось развеять молчание гранита, из которого резец скульптора извлек черты молодого Лёнрота, мне хотелось бы рассказать ему о том, что другой финн, глубоко чувствующий народные истоки «Калевалы», творческое начало ее поэзии, тоже сын сельского портного, также получивший ученую степень в стенах университета в Хельсинки, уже обогащенный опытом и наукой истекшего века, освободил поэму от наносных, чуждых общему ее характеру элементов более позднего происхождения.

Поэма стала цельнее, органичнее, композиционно стройнее, исторически точнее, ближе духу народа. Так она и вышла в дни столетнего юбилея «Калевалы» в Петрозаводске. Исключенные из поэмы строки и руны были приведены во второй части книги.

Каждый теперь может читать «Калевалу» в двух редакциях.

Но, к сожалению, в Суоми еще мало кто знает даже о существовании нового варианта «Калевалы», хотя имя редактора, Отто Вильгельмовича Куусинена, здесь хорошо всем известно.

Я знаю, кое-кто в Суоми, возможно, и возмутится тем, что нашелся человек, осмелившийся притронуться к ставшей привычной последовательности рун. Но, во-первых, в распоряжении любого читателя всегда имеется канонический текст поэмы, а во-вторых, недовольные новым редактором наверняка не знают или не обратили внимания на то, что писал в конце предисловия к первому изданию «Калевалы» сам искреннейший талантливый поэт-филолог Элиас Лёнрот: