В Суоми

«Я в продолжение своей работы не мог утешаться тем, что для многих составляет облегчение в труде, — надеждою, что произведу прекрасное целое. Я всегда сомневался в способности своей сделать что-либо годное, а во время настоящего занятия сомнение это до того усиливалось, что я не раз был готов бросить в огонь все написанное. С одной стороны, я себе не доверял в искусстве расположить песни к общему удовольствию, а с другой — боялся, вопреки своим усилиям, подвергнуться строгому суду за неоконченную работу. Но пусть будет так: идите в свет, песни Калевалы, хотя и в несовершенном виде, ибо если вы останетесь долее в моих руках, огонь может сделать из вас нечто более совершенное!»

И, стоя сейчас на крутом берегу, рядом с памятником самоотверженному поэту, вспоминая строки, которые он предпослал поэме, я думал о том, что сам Элиас Лёнрот, пожалуй, благосклоннее и внимательнее, чем кто-либо другой, отнесся бы к работе того, кто приложил немало сил, чтобы по своему разумению усовершенствовать его труд.

У Пайккари-торппа

И еще раз я видел бронзового Лёнрота около хижины — торппа, где он родился, километрах в восьмидесяти от Хельсинки.

Впрочем, вряд ли я собирался бы посетить этот удаленный от дорог домик, если бы не разыскивал Матти Янхунена, того самого, с которым мы зимой познакомились в редакции «Коммуниста» и речь которого я слышал на открытии Дома культуры.

Когда в июне 1948 года Советское правительство сообщило, что, идя навстречу пожеланию финляндской демократической общественности, оно сократило вдвое сумму оставшихся репараций, Матти Янхунен был министром социального обеспечения.

Обращение к Советскому правительству (давшее финскому народу 73,5 миллиона долларов) было инициативой Матти Янхунена и его политических друзей. Но я искал новой встречи с Матти Янхуненом не только потому, что в годы войны он, как и сотни тысяч других заключенных, «превентивно» был заключен в концлагерь и затем, по окончании войны, стал министром правительства М. Пеккала, но главным образом потому, что знал, что он долгое время находился в каторжной тюрьме в Хельсинки, в одной камере с Тойво Антикайненом.

* * *

Матти Янхунен сейчас проводил очередной отпуск в своем домике на берегу небольшого лесного озера в девяноста километрах от столицы. Хотя домик Янхунена и построен вдалеке от дороги, ориентируясь по отлично начерченной схеме, мы разыскали его без лишних расспросов.

Летний день, бесконечный на севере, в беседе, в рассказах, воспоминаниях на скамеечке на берегу озера пролетел незаметно.

Передо мной прошла жизнь Матти Янхунена, судьбы его друзей по партии, по подполью, тюрьмам, история его верной спутницы — жены.

Много новых деталей поведал он мне и о жизни Тойво Антикайнена. Но все то новое, что узнавал я о нем, лишь подкрепляло, дополняло уже сложившийся в сознании образ бесстрашного рыцаря революции Тойска, как ласково называли Антикайнена друзья.

Даже на испанской земле, в финской роте интербригады, двум самым «заслуженным в боях» станковым пулеметам даны были имена томившихся в тюрьмах Суоми революционеров. Один назывался «Тойска», другой, в честь Хертты Куусинен, — «Хертта».

— Вам известно, — спросил меня Янхунен, — что, уже осужденный, находясь в одиночке, Тойво Антикайнен пытался возбудить судебный процесс против охранки?

Чтобы узнать, как сообщается Антикайнен с друзьями, с волей, охранка подослала своего агента. Он был назначен тюремным надзирателем в том коридоре, куда выходила и камера Антикайнена. Надзиратель втерся в доверие к некоторым заключенным. Стал передавать их записки Антикайнену и его записки товарищам.

Однажды я получил записку, которую якобы Тойска адресовал мне. В ней говорилось о том, что надо усилить связь с волей, о том, чтобы я немедленно организовал побег, что, мол, есть об этом предписание партии, есть и оружие.

Это настолько противоречило правилам конспирации, что Янхунен сразу понял — перед ним фальшивка — и совсем прекратил переписку с Антикайненом.