В тарантасе

— Нет, купцы, мне вот тоже рассказывал об этом об самом один человек совсем по-другому, так-то, должно, что не поверней ли будет.

— Что ж тебе рассказывали?

— А видите, отвозил я раз одного тоже барина или какого приказчика парой, на своей телеге на ту самую станцию, с которой вы вечор приехали. Отвез, покормил маленько лошадей, да и ко двору. Еду, знаешь, лежу в телеге-то на сене, да трубочку, вот как теперь, покуриваю, а кони помаленьку идут. Только отъехатчи этак верст с пять, али более, не помню уж теперь, вижу — идет человек в черном холодае [Вроде халата из нанки или легкой шерстяной материи домашнего крестьянского тканья — Прим. Лескова. ], и на голове надета черная высокая шапочка. В руках палочка, и идет таково-то бодро, только той палочкой помахивает, а на плечах кожаная сумка крест-накрест через грудь на холстинных помочах надета. Подсажу, думаю, подвезу. Человек странный, Бог за милостыню приймет, а может, что и от писания порасскажет. Поравнялся с ним, да и кричу ему: садись, говорю, подвезу. А он глянул, да опять, знай, шагает. Не слыхал, думаю, да опять говорю: садись, мол. Он смотрит, а с протувара все не сворачивает. Садись, — сказал я уж втретье, ай глухой? Садись — кнутовищем-то ему на телегу показываю. А он и отвечает мне: «Коли усердие, говорит, имеешь, брось свою соску». Э! Думаю, должно, из сталоверов, а сам взял да трубку за сапог и ткнул. Смотрю — подходит.

Анфалов взглянул на ямщика и стал слушать с напряженным любопытством.

— Аль своих почуял? — спросил Гвоздиков.

— Тьфу, пусто тебе будь, — сказал Анфалов и опять отвернулся в сторону.

Ямщик продолжал:

— Подошел и на ходу влез в телегу. «Не устал?» — спрашиваю. — «Ничего, говорит, Господь подкрепляет». — «Куда, спрашиваю, идешь?» — «Куда Богу, говорит, угодно». — «А откуда?» — «Из разных, говорит, местов». Был та-то он везде: и в Киеве, и в Воронеже, и в Соловках, и в Русалиме-граде, и ловко обо всех об них так рассказывает, только, говорит, в вашей вот вере и в тех городах спастись никак не возможно, потому что на всех на вас невидимая печать антихристова лежит. И дошли мы таким манером до разговора до всякого; рассказал он мне, с чего взялся в человеках и блуд, и воровство, и пьянство, и всякие грехи. Только он вот как сказывал: был, говорит, святой человек, которому сам Бог из своих из рук дал заповеди, и были те заповеди написаны Божьим перстом на каменных плитах. Все там было как следует сказано: не украдь, не убей, не любодевствуй, — все, чему нужно быть. И понес этот святой те плиты с превысокой горы, чтобы отдать их народу, да ненароком как глянул вниз, так и обмер. — Народ-то, не дождамшись его, врагу предался. Музыка этта у него там, танцуют, пляшут, приставляют киатр, грех такой, что и на. Хорошо. Вот как увидел все это святой-то, рученьки-то у него и опустились, а плиты-то из них ерзь, да и покатились: покатились и разбились. И так они там под горой-то под той разбились, что только кусочки одни стали. Видит это народ, что согрешил он, и давай те кусочки собирать. Собрать-то собрали, а сложить никак не сложат, а святой, знаешь, уж виден, по горе-то сходит, и вокруг его сияние сияет. Как увидал это его народ, испужался, да в страхе-то кто какой кусок держал, с тем и бежал. И бежали все в разные стороны, у кого куда светило. А святой тот сошел, разбил болванов их что ли каких — вот, к примеру, вроде, как вам сказать, калмыцких бурханов — да и говорит тем, что остались, которые, значит, себя соблюдали без него: «Вы, говорит, не печальтесь, я вам другие заповеди принесу». Пошел опять на гору и принес новые, Бог ему их там, выходит, опять дал. Теперь, взявши те люди у него эти заповеди, так по Божьему приказанию по ним и живут, а те, значит, что разбежались-то, кто с каким куском побег, тот то и творит. У кого на куске-то осталось «убей», а запрет-то отвалился, тот нипочем убивство и не ставит; тож самое и воры, и другие прочие, все, кто пошел с этими с разбитыми заповедями. А из тех, что подобрали куски, на которых написаны те запреты [Частицы «не» — Прим. Лескова. ], что к заповедям принадлежали, вышли бродяги, не помнящие родства. Что их ни пытают, все у них один ответ: не знаем, да не помним. Потому, говорит, и во всяком царстве, и у немцев, и у нас теперь есть воры и блудницы, и опять во всяком звании, и в господском, и в купеческом, и в нашем.

Ямщик замолчал.

— Вот это скорее похоже на правду, — сказал купец.

— Я тоже это слыхал, — заговорил Анфалов.

— Ну, ты опять соврешь, — буркнул Гвоздиков.

Анфалов завернулся.

— И чтоб увидать этот настоящий завет, — опять начал ямщик, — говорит он, надо всем, кто теперь живет по разбитым заповедям, сходить в стародубские слободы и принять там от старцев басловение, да прямо оттуда, не заходя ко дворам, идти в Русалим-град. Там, говорит, всякое душевное исцеление восприимешь и к истинному завету пристанешь.

— Там всяка плоть немоществующая исцеление приемлет, — сказал не утерпевший Анфалов.

— Что?

— Всякая плоть немощная, говорю, там исцеление приемлет.