В тени истории

Нам следует тут остановиться, это заставляет нас подумать, в том числе и сегодня: когда от Бреста до Брест — Литовска развевался флаг со свастикой, когда Россия Сталина поставляла Гитлеру сырьё и продовольствие, а Америка Рузвельта в ряду военных держав была на 19‑м месте, за Португалией и несущественно опережала Болгарию, когда и среди правивших Англией консерваторов многие были готовы покориться неминуемому и каким–то образом договориться с Гитлером — тогда, в 1940 году, единственным, кто ещё стоял на пути Гитлера к триумфу, был воин, прирождённый воин, который такую ситуацию как раз воспринял будто бы для него созданную — анахроническое явление. «Если бы не было Уинстона, никто не мог бы сказать, что бы произошло после Дюнкерка», — писал тот, кто должен был это знать: тогдашний английский главнокомандующий и позже начальник генерального штаба, сэр Норман Брук. «Пока он был на своем месте, вопрос о переговорах с Гитлером не поднимался, и сепаратный мир был немыслим».

Уинстон Черчилль был также человеком, который в последующие фазы войны, когда выявилось, что собственно победителями станут Америка и Россия, не Англия, да, что победа Америки и России для Англии возможно будет иметь роковые последствия, непоколебимо придерживался того, что он обещал в своей знаменитой речи «Кровь, пот и слёзы» при вступлении в должность премьер–министра: его единственной политикой будет вести войну, и его единственной целью победа — победа любой ценой. Всё это сегодня звучит необычайно, возможно даже отталкивающе, особенно в ушах левых. Но сегодня не было бы никаких левых, не будь тогда Уинстона Черчилля. Спасителем всех «левых» ценностей, от гражданской свободы и до мировой социалистической революции, стал тогда архиконсервативный европеец старого образца, чьи собственные ценности были ярко выраженными «правыми» ценностями. Фашизм был остановлен человеком, который ещё за несколько лет до этого сам расценивался его политическими противниками почти как фашист. Война, которая уже тогда расценивалась народами как преступление, а затем и в действительности её зачинщики были наказаны как преступники, сделала возможным человеку, бывшему воином по происхождению и по инстинкту, стать последним запоздалым героем войны в европейской истории. Если бы ещё раз на месте не оказалось бы оригинала, то триумф достался бы имитации.

Странно, как различно всё это выглядит, в зависимости от того, рассматривать это с исторической или с биографической точки зрения. Если смотреть исторически, то запоздалая и неожиданная героическая роль, которая выпала на долю Черчилля во Второй мировой войне, более трагическая, чем триумфальная. Благодаря Черчиллю Англия в 1940 году встала на пути Гитлера в решающий момент его почти уже удавшегося прорыва — как можно видеть это сегодня: против его собственных, трезво просчитанных интересов. При этом она поставила на карту как своё физическое существование, так и свои экономические и имперские основы существования. Своё физическое существование она успешно защитила; свою экономику она надолго разрушила, а свою империю потеряла.

Благодаря Черчиллю властелинами Европы стали Америка и Россия, а не Германия. Благодаря Черчиллю фашизм не играет более мировой роли, но в мировой политике за первенство борются либерализм и социализм. Благодаря Черчиллю побеждена мировая контрреволюция, и во многих странах была расчищена дорога для мировой революции.

Большинства из этого Черчилль не желал, хотя он это принимал в расчёт для наихудшего варианта развития событий. Он надеялся, что сможет отвести принятые в расчёт опасности, он жёстко, упорно и изобретательно боролся за то, чтобы их отвести, и потерпел в этом поражение: в этом состоит его исторический трагизм, и старый Черчилль сам считал это трагедией. Он осознавал это и при случае в частных разговорах в горьких словах сожалел о том, что его победа не принесла пользы Англии. Возможно, поэтому он явно запретил хоронить себя в Вестминстерском Аббатстве или в Соборе Святого Павла, рядом с Нельсоном и Веллингтоном. Напротив, он покоится на скромном английском деревенском кладбище, рядом со своим отцом, высокоодарённым, но эксцентричным и заблуждавшимся политиком–тори, который умер в умопомрачении в возрасте сорока пяти лет, рассорившись со своей страной, своим классом, своей партией, со всеми. Черчилль, мальчиком страстно восхищавшийся им и любивший его безответно, очевидно чувствовал себя в старости снова близким этому отцу — ближе, чем к образу национального героя. Он чувствовал себя не национальным героем, а гораздо более сыном своего отца, полным горечи, в основном потерпевшим поражение, и именно незаслуженно потерпевшим поражение. Старый Черчилль — он стал древним, почти девяносто один год — ссорился, не поверите, с кем: с самим собой, со своей страной, со своей судьбой, возможно с богом, чью волю он не мог постичь: «Мы прошли все испытания, с развевающимися знамёнами — и всё это не пошло нам на пользу».