В тесном кругу

— Спасибо, — прервала Жюли его словоизлияния. Она чувствовала себя слишком растерянной, чтобы болтать.

До самого вечера она все никак не могла решиться и не один раз опускала руку на телефонный аппарат. Во–первых, она совсем не была уверена, что они встречались именно в 1924 году. Итальянца–продюсера звали Умберто Стоппа. Он только что закончил снимать большой исторический фильм, в котором было все — львы, христиане, патрицианские оргии… Монтано играла куртизанку Элизу. Стоппа устроил у себя торжественный ужин. Справа от него сидела Джина Монтано, слева — Глория. С другой стороны от Глории сидел тенор Амброзио Бертини, по которому тогда сходила с ума вся Италия. Она снова как наяву увидела длинный стол, освещенный факелами. Нет, не может быть, чтобы она ошиблась. И Джина Монтано наверняка не могла это забыть. Ах да, она ведь присылала в клинику цветы — уже после аварии. Жюли даже собралась было спросить у сестры, действительно ли все было так, как она думает. Память Глории вызывала неизменное изумленное восхищение у всех, кто ее окружал. Но ведь она сразу же начнет выпытывать: «Зачем тебе понадобилась Джина?»

Жюли не могла бы ответить на этот вопрос, потому что она сама до сих пор еще не знала, нужно ли было… Да или нет? А почему, собственно, нет?..

Она прикурила сигарету, уронив еще тлеющую спичку прямо себе на платье, быстро вскочила, чтобы замять искру, и бессильно привалилась к спинке кресла. Она задыхалась. Врач не рекомендовал ей резких движений. Мгновение она прислушивалась к себе, затем сделала несколько осторожных шагов, как будто боялась спугнуть притаившегося зверя. Прижимая рукой бок, она пошла на свою маленькую кухоньку, где обычно ела с помощью Клариссы, которая разрезала ей мясо, вынимала кости из рыбы и умела бесшумно наливать ей питье. Она вообще двигалась так тихо и делала все так незаметно, что у Жюли вполне могла сложиться иллюзия, что она обходится собственными силами: если, например, она роняла вилку, то тут же оказывалось, что возле ее тарелки уже лежит другая.

Она присела к столу. Есть не хотелось, и она налила себе немного холодной воды. Справляться с кувшином она умела без посторонней помощи. Бросила взгляд на кварцевые часы, которые носила днем и ночью на левом запястье: восемь часов. Не то чтобы она придавала большое значение времени. Глория — другое дело, она постоянно пребывала в ожидании очередного гостя и следила за часами. Жюли время давно стало казаться неким бесцветным потоком, по ночам превращавшимся в тягостную вечность. Наверное, в восемь часов Джина Монтано уже спит. Неудобно звонить так поздно. И потом, что она ей скажет? «Я Жюли Майоль. Пианистка. Вы меня помните?»

Нет, лучше завтра утром. Старики как раз по утрам бывают посообразительней. Ей это хорошо известно, потому что в ее собственной памяти в хорошие моменты всплывают целыми страницами Бах, Моцарт, Шуман — с сочностью, блеском и нежностью, которые придавало им ее знаменитое туше. Она немного замечталась. И начала считать, загибая отсутствующие пальцы. Август, сентябрь, октябрь. И сразу после — 1 ноября. Времени совсем мало, но попробовать все–таки надо. В сущности, все это такая ерунда. Стычка призраков. А в мире в это же самое время фанатики взрывают автомобили и целые самолеты. Подумать только, в эту самую минуту где–то на земле проливают кровь совсем молодые люди! А Глория рассказывает о своей первой поездке на «Нормандии»! Смешно? Жалко? Или все–таки чудовищно? Вот именно, думает она. Мы — чудовища, вот мы кто такие. И я — первое. Позвоню завтра.

Она глотает несколько таблеток, потому что решила во что бы то ни стало уснуть. Но даже сквозь сон слышит звук шагов ночного сторожа, который обходит владение. По гравию аллеи скребут лапы его волкодава. Ранним утром она просыпается от криков стрижей. Открывает глаза. Пять часов. Ей удалось провести ночь почти нормально. Это — победа, и лишь она одна знает ей цену. В восемь часов она навестит Глорию, которая будет вне себя от ярости, потому что терпеть не может, когда ее видят без макияжа, будь то родная сестра. Нo прежде чем звонить в Канны, Жюли необходимо кое о чем переговорить с Глорией. От этого зависит, не изменит ли она свое решение. Она зовет Клариссу. Ей тоже необходимо привести себя в порядок до выхода в свет. Кларисса надевает ей парик, наносит легкое облачко пудры, которая должна хоть немного скрыть морщины, как трещины расколовшие ее увядшее лицо. Почему красота досталась одной Глории? Удача — одной Глории? Любовь — одной Глории? Почему Глория забрала себе все?

— Ты, случайно, не знаешь?

— Чего не знаю? — переспрашивает Кларисса.

— Ничего. Глория уже завтракала?

— Да. Съела круассан и тартинку с маслом. Кажется, она плохо спала. По–моему, она слишком много ест пирожных. Ни к чему ей столько сладкого. Ваша палка, мадемуазель.

Жюли проходит просторным вестибюлем и тихонько стучит в дверь «концертного зала» своим особенным условным стуком.

— Войди, — кричит Глория своим по–прежнему сильным голосом.