В тесном кругу

Жюли толкает обитую дверь. Играет утренняя пластинка. Глория всегда слушает по утрам музыку. Иногда, исключительно ради удовольствия покритиковать, она выбирает какую–нибудь пьесу в исполнении Эмойаля или Луазеля. Даже Иегуди Менухин не всегда удостаивается благосклонности. Она уверяет, что в особенно виртуозных пассажах он пропускает некоторые ноты. Впрочем, бо льшую часть времени она слушает самое себя. Граммофон стоит у нее на низком столике, справа от кровати. Слева дремлет в своей колыбели «страдивариус». Он тоже слушает, а она время от времени легонько поглаживает его пальцами. Жюли делает шаг вперед и уже открывает рот, чтобы сказать…

— Послушай, пожалуйста.

Жюли замирает. Она узнала прелюдию из «Потопа». Она не любит Сен–Санса. Его изобретательность плоска, как картинки из мультфильма. Что может быть глупее, чем его знаменитый «Лебедь»? И даже «Потоп» а–ля «Сесил Б. Де Милль», который поднимается все выше и выше с единственной целью — дать солисту возможность играть в самом высоком регистре, где так трудно добиться четкого и чистого звука. Зато этот номер был триумфом Глории. Она так и не поняла, что исполнитель должен служить композитору. А это томное вибрато, от которого так и веет сладострастием, — это вибрато для музыкального киоска! Жюли хочется крикнуть: «Хватит!» Она думает: «Да, я ее ненавижу». Наконец пластинка замирает. Глория прикрыла глаза — ушла в воспоминания. Спустя минуту она открывает их и жестко смотрит на сестру.

— Что тебе от меня нужно?

— Я пришла спросить, не нужно ли чего тебе. Я собралась «на сушу».

— И тебе нужны деньги. Как всегда. Куда ты только деваешь все, что я тебе даю? Что ты с ними делаешь?

Жюли сдерживается, чтобы не крикнуть: «Забираю их у тебя».

А что еще ей с ними делать? Самое приятное — это быть такой вот пиявкой, присосавшейся к старческой скупости Глории.

— Сколько тебе надо?

— Сколько сможешь.

Потому что Жюли никогда не называет точной суммы. Это гораздо забавнее — смотреть, как Глория хмурит брови, пытаясь догадаться, на что сестра тратит деньги. Не на наряды, это точно. И не на книги. Не на драгоценности. Разве ей когда–нибудь догадаться, что для Жюли главное — просто висеть на ней, как висит гиря, всей своей тяжестью напоминая тот день, когда неподалеку от Флоренции…

— Ну хорошо. Двадцать тысяч. Хватит?

Они обе считают в сантимах. Жюли старательно изображает разочарование, а следом — смирение.

— Возьми в тумбочке.

Там всегда лежат две–три пачки на всякие непредвиденные расходы. Жюли нарочито неловко отсчитывает купюры, роняя пару–тройку на пол и кося взглядом на Глорию, которая сдерживается из последних сил, чтобы не заорать: «Как можно быть такой нескладехой!» «Спасибо!» — говорит Жюли, но таким тоном, что это означает: «Ты должна мне гораздо больше». И, напустив на себя якобы униженный вид, выходит. Эти купюры она положит туда же, где тщательно хранятся другие, — в чемодан, засунутый на верхнюю полку бельевого шкафа. Ее нисколько не смущает, что Глория уже многие десятки лет содержит ее и обеспечивает ей отнюдь не скромное существование. Для нее главное не это, а ее ежедневное мелочное вымогательство, изводящее Глорию и похожее на попрошайничество, за которое ей не может быть стыдно, потому что нельзя стыдиться того, что требуешь в качестве возмещения. Когда чемодан наполняется — а наполняется он не так уж и быстро, — она берет Мориса и они едут в банк. Там, пока Морис ждет ее в «Баре у мола», она переводит свои деньги обществу слепых. Левая рука не должна знать, что творит правая. Это особенно справедливо для того, кто лишен рук. Морис страшно гордится, когда исполняет роль ее телохранителя. Он дал ей слово, что будет молчать, а она за это выплачивает ему небольшую премию, которую он тут же обращает в редкие марки. Он собирает цветочную серию — букеты, всякие странные экзотические венчики. И делает это втайне от всех. Она в свою очередь тоже пообещала ему хранить секрет. Ей все давным–давно стало безразличным, ничто не в состоянии разволновать ее, но все же ей приятно чувствовать преданность Мориса и ощущать тепло его дружбы. В общем–то, оба они — единственные бедняки на этом острове, хоть и каждый по–своему.

Еще сигарету перед тем, как позвонить. Она прислушивается к собственному телу. Оно давит, как обычно, но боль пока не проснулась. Снимает трубку и набирает номер. На том конце слышны гудки. Никто не подходит. Наконец раздается молодой голос, наверное, это медсестра.

— Могу я поговорить с мадам Монтано? — говорит Жюли.

— Кто ее спрашивает?

— Мадемуазель Жюли Майоль, бывшая пианистка. Да… Я думаю, она должна меня помнить.

— Я сейчас узнаю. Не вешайте трубку.

Повисает долгая тишина, слушая которую Жюли старается вспомнить самые яркие детали из жизни актрисы. Во–первых, Монтано — ее сценическое имя. На самом деле ее фамилия Негрони, по мужу — Марио Негрони, автору совершенно забытого теперь «Сципиона Африканского». Может, имеет смысл намекнуть на этот фильм? Ах, и еще не забыть спросить у нее про ее сына Марко и про внука Алессандро.