В тихом Провиденсе

Эктор вернул записки на место, в спальне им делать было больше нечего. Они снова вышли в коридор. Перед ними была ещё одна дверь. Простота двух предыдущих комнате не успела подготовить их к настоящему потрясению.

Последняя комната не отличалась размерами, но поражала своей наполненностью. Шторы были опущены, отчего тут царил лёгкий полумрак, впрочем, не мешавший рассмотрению деталей. А смотреть было на что.

На самом видном месте висела обрамлённая в рамку фотография. На ней был изображён мужчина с бледным, вытянутым лицом. На нём были пиджак и рубашка, туго затянутая под горлом, и узкий, чёрный галстук. Взгляд больших и таких вдумчивых глаз был направлен чуть в сторону от фотографа. Возникало ощущение, что снимок сделан в тот момент, когда он рассуждал о чём-то далёком и отстранённом. Фотограф сумел запечатлеть момент мысли, не потревожив выражения лица. Уши были немного великоваты, полукружья бровей лежали в основании высокого лба, который венчали короткие волосы, зачёсанные на правую сторону. Рот по сравнению с глазами казался маленьким, а губы были немного поджаты, отчего к носу тянулись симметричные морщины. Внешность не выглядела хоть сколько-нибудь примечательной, однако в ней можно было разглядеть затаённое величие.

Прямо под фотографией на маленькой полочке лежала подарочная коробочка. Ещё не успевший справиться с удивлением, Эктор протянулся к ней, смутно догадываясь о её наполнении. На красной шуршащей бумаге лежало перо (или это называлось перьевой ручкой?). Неуместное в двадцать первом веке, оно выглядело очень солидно и весомо, Эктор даже задался вопросом, сколько такое может стоить. Он вернул коробочку на место.

– Вот, значит, как выглядел хозяин этого дома. – В тиши Барнс-стрит ему не хотелось повышать голос, к тому же в этом месте. Он понял, почему Куперу хотелось почитать в этом месте.

Всё в этой комнате говорило о почитании. И бедность других помещений лишь подчёркивала любовь и уважение, испытываемое к человеку на снимке. Весь остальной дом существовал только ради одной этой комнаты.

Комнаты? Нет. Скорее хранилища или храма. Это была не просто комната, а самая настоящая святыня, место для поклонения. Конечная точка паломничества людей, вроде библиотекаря Купера и его помощника Стэнли. Изображённого на снимке человека в этом доме канонизировали, возвели в настоящий абсолют, и это граничило с помешательством.

Когда любви слишком много, она начинает переходить в культ. Именно это и наблюдал Эктор, глядя на лицо давно умершего человека, даже не представлявшего, что после смерти станет предметом поклонения.

– Ты только посмотри на это! – Паскаль никак не мог подобрать подходящих слов. – Он ему… поклонялся? Боготворил? Я и сам в детстве развешивал по стенам плакаты рок-групп, но здесь уже явный перебор. Это не дом, а один сплошной алтарь! Что же такого написал этот Лавкрафт, что ему не дают покоя после смерти?

По обе стороны от снимка стояли книжные шкафы, набитые преимущественно произведениями Лавкрафта. Они были отсортированы по издательствам, выстроены по высоте и как бы идеально вписаны в полку. Паскаль внимательно изучал содержимое шкафов, некоторые названия повторялись, но это не останавливало коллекционера. Он скупал практически все книги, на которых стояла фамилия его кумира.

Библиотекарь сказал, что его помощник очень много денег тратил на книги, и яркое тому доказательство смотрело на детективов с полок шкафов.

Эктор снова стал разглядывать лицо на снимке. Ему показалось, что галстук продолжает линию носа, а ещё впервые за годы в полиции он применил слово «тонкое» по отношению к лицу. Тонкий, немного даже хрупкий нос, несимметричный профиль, галстук не шире обычной линейки. И сам этот человек казался «тонким» словно выскальзывающим из своего времени и намного опережающим его.

Слова Паскаля об алтаре придали его мыслям неожиданный поворот. Ведь любой алтарь требует жертв, а про исходящее на месте преступления начинало напоминать исповедь! Вот к чему нужны были эти разговоры, потому что убийство, в самом деле, не было целью, оно становилось лишь следствием… разговора. Беседа предшествовала выстрелам, и в таком свете она приобретала очертания исповеди. Картина убийств обретала новую глубину.

Писатели – грешники, разговор – исповедь, стрелок – жёсткий судия, карающий провинившихся. Но если это действительно так, то в чём же тогда писательский грех? Где та ошибка, которую они допустили на своём жизненном пути и за которой последовала кровавая расправа?

Паскаль наугад вытянул книгу и стал её перелистывать. Между страницами было множество разноцветных закладок, а на полях можно было заметить сделанные от руки приписки.