В тугом узле

Мама придвинула ему стул, смахнув с него пыль:

— Пожалуйста, садитесь с нами за стол!

Хедели ничего не сказал, только сверкнул глазами:

— Послушай, Янош Богар! А ты знаешь, что у тебя на ужин?

— Знаю: заяц, — с гордостью признался отец.

— Не заяц, дорогой товарищ, а государственная собственность. Записано, что все сокровища недр этой земли, все рыбы ее водоемов, вся дичь лесов и полей — все составляет собственность народной республики.

— И очень правильно, — кивнув, подтвердил отец. — А поскольку народ — это как раз мы и есть, то давайте примемся за мясо этого доброго зверька, так сказать, на общественных началах.

— Ох, уж, пожалуйста, не побрезгуйте моей готовкой! — любезно попросила мать. — Для хорошего человека нам не жалко.

Хедели, как только вошел, вздрагивающими ноздрями ловил ароматный запах жаркого, и кадык у него так и ходил. Но сказать «да» он не хотел, а сказать «нет» было выше его сил. Сдвинув на затылок шляпу, он плюхнулся на стул, пододвинул к себе сковородку и принялся уписывать за обе щеки.

А мы только смотрели, как этот маленький человек один уплетает нашего вкусного зайца.

Рыгнув потом пару раз, он вытащил из кармана свою знаменитую тетрадь, в которую заносил обычно имена местных жителей, и лиловый химический карандаш.

— Внимание! Я обращаюсь к тебе с вопросом; имеется ли у тебя официальное разрешение на охоту? Потому как если есть, то предъяви!

У отца, разумеется, не было разрешения, никакого разрешения: даже на существование. Хедели и не стал ждать ответа, а послюнявил чернильный карандаш и кривыми буквами начал писать: «Протокол».

«Мною установлено: пойман с поличным, в чем я лично имел возможность убедиться… — писал и тут же читал Хедели. — Вследствие чего отрицать сей факт нельзя…» Признаешь ли ты, Янош Богар, что обнаруженная мною здесь еда в своем первозданном виде была живым зайцем?

Отец признал, а Хедели с явным наслаждением зафиксировал в своей тетради, что Янош Богар, член сельскохозяйственного производственного кооператива, житель, Хидаша, уроженец Буковины, сей день допустил браконьерство, убил зайца на Берекальском лугу. Освежевав упомянутого зайца, он предназначил его в пищу. За это он, то есть Янош Богар, во-первых, наказывается штрафом в размере двадцати форинтов. Во-вторых, в целях острастки Яноша Богара, о зайце надлежит прописать в стенной газете села, чтобы другим было неповадно.

Бедный отец попытался как-то выкрутиться из беды, но защищался он со слабой верой в успех:

— Но, товарищ Хедели, вам ведь понравилось жаркое?

— То, что оно было вкусное, не является смягчающим вину обстоятельством, Богар.

— Смягчающее вину или нет, но это жаркое ты все сожрал один.

— Оно было предложено мне на ужин, я воспользовался приглашением. Разумеется, неофициально.

— Тогда воспользуйся возможностью и заплатить за него. Не официально, но деньгами, из своего кармана.

— Еще чего не хватало! Ты требуешь у меня деньги за этого ворованного зайца?!

— Не за зайца, Хедели. А за ужин! Ты съел добрых три-четыре порции. Двадцать форинтов они ведь стоят. Не правда ли?

— Может, и стоят, может быть. Но вопрос в том, Богар, имеешь ли ты разрешение на открытие трактира или закусочной? Потому как если ты покажешь мне такое разрешение, я заплачу.

Отец, разумеется, не мог показать ему ничего иного, кроме беззащитности и покорности. С чувством вины снес он порицание и наказание штрафом и подписал Хедели его протокол. Но беда на этом не кончилась, потому что даже с помощью матери он смог наскрести только тринадцать форинтов. Однако торжествующий Хедели проявил на этот раз великодушие и разрешил погасить остальную сумму с рассрочкой на три недели.

Зато в качестве завершающего аккорда он забрал заячью шкурку.

— Подлежит конфискации властями, — заявил он, зажав ее под мышкой.

В этот вечер мы долго сидели молча, как окаменелые, голодные и какие-то опустошенные внутренне.

Горькой истиной оказались слова песни, которую часто пела мама: «Горечь на душе и мрак: хоть и родственник, а враг…» Ведь Амбруш Хедели был тоже выходцем из Буковины и даже дальним родственником нам. Но кто может объяснить, почему в руках ренегатов и выскочек всегда злее и больнее бьет казенный бич?

В тот вечер у нас ни песни не спелось, ни сказки не рассказалось, ни поучительной истории не поведалось, не вспомнился и Шандор Петефи. Легли мы с молитвой, чтобы бог нас и впредь не оставил своей милостью.

Я никак не мог заснуть. Горечь переполняла меня до краев, я даже не плакал, а только трясся от бессильного детского гнева, прежде чем меня сломил сон. Мне не ужина было жалко и не обещанного ранца из заячьей шкурки, я просто не мог понять и осмыслить того, что произошло. А еще больше — того, что не произошло.

Почему отец не выступил против Хедели, почему не боролся с ним?

Почему не схватил его и не швырнул на землю, чтобы он провалился в нее? Почему не избил?

Почему разрешил, почему допустил, чтобы Хедели съел нашего милого зайчика, да еще и унес его шкурку?

Почему не одолел этого Хедели?