В тугом узле

Так рассуждает Виола. И он прав, потому как ручищи ему действительно достались, по сравнению с другими, вдвое больше. Хотя и все мы тут — представители одной «команды»: ладони что лопаты. Но только у нашего Якоба ловкости и проворности куда больше, и, если где запахнет чем-то, что можно хапнуть, руки Якоба тут как тут, уже наготове. И в конце концов не беда, если отламывается совсем не то, чего ждал: дома все пригодится.

А здорово, если бы я умел так спать, как Виола. Но ветер давно уже выдул сон из моих глаз, и в голову полезли всякие мысли. Хорошо еще, что они не видны постороннему глазу.

Меня всегда раздражало не то, что где-то ожидает какая-то срочная работа, и нужно, чтобы мы отлично и быстро с ней справились, а то, что многие, начиная с бригадира Канижаи и до старшего мастера, всегда смотрят на нас как на этакую бездушную рабочую силу. Почему, к примеру, на этот раз не сказали, не объяснили, что́ за работа нас ждет, что́ от нас требуется? Какова цель этой ночной штурмовщины? Только так: давай, давай, живо, работяги! Почему они думают, что с нас достаточно, если мы на месте увидим, что́ нужно делать? А до этого довольствуйтесь, мол, тем, что «Лайош Кошут повелел…»[3].

Где-то я читал — я вообще люблю читать хорошие книжки, — что самая важная производительная сила — это рабочий. И тому подобные распрекрасные вещи. И все же иногда такое услышишь, что рот разинешь. Канижаи как-то недавно бросил мне: мол, надень себе на морду звукоглушитель, потому что, если, дескать, колесо начнет управлять рулем, а не наоборот, то беды не миновать. Я ему сказал на это, что-де тогда надо, чтобы колесо отучилось думать. Только дело в том, батя, что буксу колеса нельзя исключить из конструкции. Разве что надо лучше смазать, чтобы не скрипела. На это он ответил, что советует мне быть осторожнее, а то рано или поздно я крепко обожгусь, если буду распускать язык.

Насчет этого меня и Орши донимает, что, мол, конечно, я только дома смел на язык, а на заводе, дескать, тише воды, ниже травы; потому и добиться ничего не могу, что не умею постоять за себя. Она вообще уверена, что всем, кому только заблагорассудится, нет права командовать мною. Но, конечно, с таким размазней каждый может делать, что хочет.

— Тогда чего ты не пошла замуж за путевого сторожа? — огрызнулся я. — Он где живет, там и работает… — Орши ничего не ответила, строптиво повернулась к стене и сделала вид, что спит. И не помогла мне, как обычно, собраться, не приготовила одежду, не сунула мне в сумку что-то перекусить. На этот раз — нет.

С одеждой, правда, у меня никаких забот. Не такой у меня гардероб, чтобы задумываться над тем, что одеть. Есть один выходной костюм и костюм на каждый день. Зато рабочей одежды у меня столько, сколько, наверное, и у премьер-министра костюмов нет. Один комплект на заводе, один — в мастерской надгробий и три комплекта дома. Я не поддаюсь на соблазн, как другие, получив новый комплект, бежать в комиссионный. Когда Орши выстирает и выгладит — пожалуйста, можно хоть в парламент на прием.

Да, есть у меня еще трое джинсов и кожаная куртка, но их считать нечего: они мне достались на заводской «бирже» в порядке обмена — за отработку. Дома есть еще старая телогрейка — специально на случай таких поездок.

Итак, быстро одевшись, я выбежал из дома, даже не взяв ничего перекусить, — я тогда даже и не подумал об этом.

Когда я перебегал двор, наша квартирная хозяйка Бачко приподняла занавеску и зыркнула мне вслед. Интересно, выходит, эта старушенция никогда не спит?

Подсматривает. Она вечно за нами подглядывает. Днем и ночью. Я не вижу, конечно, но спиной чувствую, что и сейчас она следит за моими шагами.

Мне даже слышится, как она прокаркает утром: «Ну вот, и этого ночью забрали. Ночью за ним приезжала милиция…»

Вот такова наша госпожа квартирная хозяйка.