В тусклом стекле

Тем вечером судья Харботтл смотрел спектакль в театре Друри-Лейн. Он принадлежал к разряду гуляк, которые, не смущаясь поздним временем, готовы бродить по городу в поисках удовольствий. Он сговорился с двумя приятелями из Линкольнс-Инн, что после представления они все вместе поедут в его карете и отужинают у него дома.

В театре судья сидел не с приятелями, а в собственной ложе, но компания должна была встретиться с ним у дверей и сесть в карету. И теперь мистер Харботтл, который не любил ждать, нетерпеливо посматривал в окошко.

Его стала одолевать зевота.

Велев лакею стеречь господ адвокатов Тейвиса и Беллера, которые вот-вот должны появиться, он снова зевнул, положил на колени треуголку, закрыл глаза, уютно устроился в уголке, плотнее закутался в накидку и стал думать о прелестной миссис Абингтон.

А поскольку он, подобно морякам, легко, в два счета, засыпал, ему пришло в голову, что неплохо бы чуток вздремнуть. А то эти господа слишком долго заставляют себя ждать.

Но вот судья различил их голоса. Чертовы адвокатишки, по своему обыкновению, зубоскалили над чем-то и обменивались шутливыми колкостями. Карета дернулась и качнулась – вошел первый, снова дернулась – вошел второй. Хлопнула дверца, экипаж с тряской и грохотом покатил по мостовой. Судья был немного сердит. Он и не подумал выпрямиться и открыть глаза. Пусть считают, что он спит. Заметив это, они стали потешаться над ним не так добродушно, как он рассчитывал. Судья решил, что продолжит притворяться, а у дверей дома выдаст приятелям по первое число.

Часы пробили полночь. Беллер и Тейвис молчали как неживые, а ведь обычно языки у них мололи без умолку.

Внезапно судью грубым рывком переместили из уголка на середину сиденья. Открыв глаза, он обнаружил справа и слева двоих спутников.

Не успело у него с языка сорваться проклятье, как он понял, что это незнакомцы: разбойного вида, при пистолетах, одетые как сыщики с Боу-стрит.

Судья потянул за сигнальный ремень. Кучер остановил карету. Судья огляделся. Домов вокруг не было; за окошком, справа и слева, лежала в ярком лунном свете безжизненная черная пустошь, где торчали там и сям группы гнилых деревьев, простиравших к небу причудливо сплетенные ветви, так что казалось, они радуются приходу судьи, в жутком приветствии растопыривая пальцы.

К окошку подошел лакей. Его длинное лицо и запавшие глаза были знакомы судье. Он узнал Дингли Чаффа, пятнадцать лет назад состоявшего у него на службе; судья в припадке ревности выгнал его взашей и обвинил в краже ложек. Чафф умер в тюрьме от сыпного тифа.

Судья отшатнулся в крайнем изумлении. Его вооруженные спутники молча подали знак, и карета продолжила путь через незнакомые верещатники.

Тучный, страдавший подагрой старик в ужасе раздумывал над тем, как спастись. Но он уже был не так силен, как в свои лучшие годы. На пустоши царило безлюдье, ждать помощи было не от кого. Даже если он ошибся и странные служители, его сопровождавшие, не имели ничего общего с Боу-стрит, он все же полностью пребывал под их властью, а они подчинялись его похитителям. Пока что у него не было другого выхода, кроме как смириться.

Внезапно карета резко сбавила ход, и пленник сумел обстоятельно рассмотреть через окошко зловещее зрелище.

На обочине возвышалась гигантская виселица; вершина ее представляла собой треугольник из мощных балок, и с каждой из них свисало, покачиваясь, от восьми до десяти закованных в цепи тел – иной раз просто скелетов, с которых спали обветшавшие саваны. К верхушке вела длинная лестница, внизу, на торфяной почве, валялись кости.

На одной из темных балок, которые составляли треугольник смерти, увешанный рядами бедняг в оковах, – а именно, той, что была ближе к дороге, – вольготно расположился, с трубкой в зубах, палач, словно бы взятый со знаменитой гравюры «Ленивый подмастерье», разве что на куда более высоком насесте; он неспешно брал кости из лежавшей рядом кучки и швырял их в скелеты, сбивая на землю то ребро, то руку, то половину ноги. Зоркий наблюдатель различил бы, что он высок и сухощав и что, постоянно свисая – правда, в другом смысле – со своего помоста и неотрывно глядя на землю, он приобрел чудовищно гротескный вид: нос, губы, подбородок – все растянуто и болтается мешком.

При виде кареты палач вынул изо рта трубку, встал, изобразил на своем помосте дурацкое подобие церемонного поклона и потряс в воздухе новой веревкой, прокричав голосом тонким и отдаленным, как крик парящего над виселицей ворона:

– Веревка для судьи Харботтла!

Карета покатила с прежней скоростью.

О такой высокой виселице судье не мечталось даже в самые веселые минуты. Он подумал, что бредит. А лакей-мертвец! Харботтл затряс головой и заморгал, но, если он и пребывал в бреду, очнуться ему не удалось.

Грозить негодяям было бесполезно. Brutum fulmen[6] могло навлечь на его голову ответный, причем настоящий гром.

Изображать покорность, только бы вырваться из их рук, а уж тогда судья весь мир перевернет, чтобы отыскать их и схватить.