В жаре пылающих пихт

Кареглазый молился, чтобы поскорее наступила ночь. Но этого не происходило до тех пор, пока они не увидели вдалеке взлохмаченную опушку, и отдаленный холм походил на голову отшельника, смиренно склонившегося перед солнцем, будто для пострига. Палившее беспощадно, оно наконец-то закатилось, как глаза мертвеца.

Ночь они провели в тишине и молчали. Кареглазый утирал перекошенное лицо шейным платком и не мог отвести взгляд от жуткой мешанины, мерещившейся ему вдалеке. Там миллионы перекрученных членов сходились в одну точку, и руки, и ноги, и тела, и рты, и уши, и глаза, как сухие ветви и сухие листья, все трепетало, пронизанное жаром, зноем, в одном адском полуночном котле; и выглядело так, будто его с неистовым усердием впихивали туда, ломая кости, стремясь уместить как можно больше переломанных и изувеченных конечностей в эту мясорубку.

Солнце исчезало, потом вновь восходило, меняясь местами с луной, как в руках жонглера, небо и земля были соединены разукрашенными линиями, похожими на позвоночные столбы титанов, геркулесов, атлантов, кариатид. Далекие неземные огни и оптические иллюзии ослепительно иллюминировали, чередуясь между собой в этом балагане беспорядочных превращений по мере того, как звезды продвигались по небосводу, оказавшись, как и все прочее, пленниками общей композиции, узниками какого-то замысла, который никому не дано постичь.

Солнце, луна, пустыня и небо оставались неприкосновенными и неизменными величинами, все остальное приходило в упадок. И в этих странных местах даже люди, которых он считал настоящими, могли оказаться не более чем плоскими фигурами, наклеенными в различных позициях, из которых они переходили как бы друг в друга, словно их нужно было быстро тасовать, чтобы получилась последовательность осмысленных телодвижений – и все это происходило с ними на замкнутой поверхности вращающегося шара оракула, на лобной доле пульсирующего от лихорадки мозга. Кареглазый заснул, но быстро проснулся – длиннолицый намертво придавил его к земле, а горбоносый сбросил с него сапоги. Стянул с брыкающегося кареглазого за штанины модные джинсовые левисы с медными заклепками и кожаными ноговицами.

Модник, черт тебя!

Длиннолицый обхватил мальчишку руками и одну за другой расстегнул пуговицы его клетчатой рубахи, а затем снял ее с плеч рывком, как шкуру со зверя.

Красота!

И кареглазый, уткнувшись лицом в землю и не понимая, что происходит, звал на помощь и пытался сопротивляться, но длиннолицый коленом придавил его и держал голову. И Холидей, наблюдавший за ними из тени от костра, заходился смехом.

Когда длиннолицый отпустил его, кареглазый вскочил – был он голый, в одном только исподнем, с перепачканным лицом.

Что за ребячество!

А ты, малец, не горлопань понапрасну. Друзей-приятелей у тебя здесь нет – и заступиться за тебя некому. Прими наказание как мужчина.

Какое наказание – за что!

Не горлань, говорю.

Они натянули между высоких кустарников веревку, на которой горбоносый развесил одежду кареглазого. Длиннолицый быстрым шагом направился к лошадям, вытащил из чехла на луке седла короткоствольный винчестер кареглазого.

Эй, не трожьте!

Тихо, а то беду накличешь.

Горбоносый потушил сигарету о пончо кареглазого, окурок бросил ему в сапог и пнул. Отошел на расстояние, отсчитав вслух десять шагов – повернулся, достал из кобуры револьвер, оттянул курок за спицу, поставив спусковой крючок на боевой взвод, барабан провернулся на камору. Горбоносый прицелился в рубаху и выстрелил. Рубаха едва-едва колыхнулась, на первый взгляд казалось, что на ней не осталось и следа. Горбоносый опять оттянул курок, прицелился и выстрелил. К гремящему звуку присоединился короткий щелчок – пуля отстрелила пуговицу. Затем в игру вступил длиннолицый. И на пару за полминуты они понаделали с десяток прорех в пестрых шмотках кареглазого. Все заволокло дымом, воздух вибрировал, словно сквозь него были натянуты гитарные струны.

Когда стрельба прекратилась,  в ушах еще звенело. Длиннолицый сплюнул, небрежным жестом сдвинул шляпу на вспотевший затылок, где рябым орнаментом расползался глянцевый плевок проплешины, пригладил редкие просаленные волосы.

А ты только дай волю воображению, голубок, просто представь, что с тобой стало бы, не стащи мы с тебя одежки!

Кареглазый промолчал.

Волосы дыбом, верно?

Горбоносый сказал:

Ну, зато шляпа целехонька.

Сплюнь и перекрестись, братец, ибо шляпа – это святыня. Ее марать, что на икону плюнуть.

И то верно, закон святотатственных действий не прощает.

Длиннолицый улыбнулся. А может, пусть мальчишка в зубах консервную банку зажмет?

Это еще для чего?

Как это – поупражняемся в меткости.

Длиннолицый упер приклад винчестера в плечо и навел ствол на кареглазого, легонько дернув его вверх, будто выстрелил.

Пиф-паф.

Не-е…

Кареглазый отмахнулся. Не законники вы, а сучьи сыны – вот кто!

Горбоносый вдохнул полной грудью, сплюнул и недобро глянул на мальчишку своими маленькими оловянными глазами.