В жаре пылающих пихт

Прядь волос Холидея длиннолицый аккуратно завернул в папиросную бумагу, которую вытащил из кармана куртки; потом вернулся к костру, взял ружье и, поглаживая его, пообещал, что непременно продаст волосы шаманам шайенов, которые используют их в качестве жертвоприношения своим идолам.

Следующие несколько часов тянулись вечно. Черноногий глядел в пламя, протянув к его жару ладони, будто в жесте адорации и почитания святых даров божиих. С ранней зарей они собрались в путь – но длиннолицый мерзко хохотнул и сообщил, что их мула кто-то увел, а в сторону уходит тропинка следов.

Ну, братцы, я ведь предупреждал.

Ты о чем?

Нутром чую, красные мула увели, пока ты с ним дружбу водил, и, покосившись на полукровку, наемник сплюнул.

Да этот черноногий из тебя святого духа выпугал, расхохотался маршал, тебе уже в каждом шорохе листьев краснокожие мерещатся. Того и гляди от своей веры во Христа скоро начнешь шарахаться как от черта.

Длиннолицый стиснул челюсти, играя желваками, осклабился, выдвинул подбородок и сжал кулаки, хрустя суставами.

Теперь и ты со мной в ад поиграться вздумал? Прорычал он. Дьяволу адвокатствуешь! И мою веру христианскую с навозом не смешивай, слышишь меня, подпорка ты гнилая! Вот суды и стоят, что твои сараи, без окон, без дверей, что в них продажные безбожники. И не вздумай меня перебивать, пока не договорю, слышишь! А я вот что скажу, мне с этими тварями красными, желтыми, черными, коричневыми – хоть всех их в кучу сгреби, мне с ними брататься противно, да и самому Богу они осточертели! Сам глянь, как он свой гнев вымещает на цветных…

Горбоносый равнодушно сказал. Ты у нас за всевышнего глаголешь?

За него самого! И над этой нечистью не святая троица силу имеет, уж ты поверь мне на слово. Срамные божки язычников. Их потерянное племя никакими сладостями к цивилизации не повернешь. Они грязь, плоть и дьявол. У них всякого жита на лопате перемешано! И в сердцах у них камни – и души их привязаны к ним мертвыми цепями как утопленники ко дну реки…

Длиннолицый опустил руки, продел под ремень большие пальцы и стоял, плюясь и оттопырив локти, качаясь с носок на пятки.

…и вот тебе мое слово, если я вижу индейца, то я убиваю индейца – ножом, пулей, веревкой, палкой, голыми руками или камнем, что Господь под руку положит. Меня так отец научил, служба научила, да и просто – жизнь. И ни разу локти кусать не пришлось, что усомнился в собственной правоте. Будь мы даже последние спасители на ковчеге, я этим безбожным тварям не дал бы шанса. И этому мокасину спуску не дам! вот тебе мой зарок.

Кареглазый сказал, не хочу в этом участвовать.

Горбоносый снял шляпу, пригладил волосы и спросил у наемника, ты мула спрятал?

Не я! У индейца своего спрашивай, кто и что, длиннолицый указал направление, может, еще успеете догнать, а мы тут покукуем. Одну тропу с индейцем я делить – не буду! Хоть глаза повыкалывай да ноги мне поломай, лучше пропадом пропасть!

Глава 5. Все человечество

Долговязый и древний, как сам мир, чьи знания он получил неведомыми путями, темными и священными. Он пересек поляну и направился к приречному городку, шагая в грязных старых сношенных сапогах. Вохреное солнце тускло освещало мглистую местность, и глазу не за что было зацепиться в бледно-сером неподвижном пейзаже, словно в капле смолы, словно зародившемся в ней, развивавшемся в ней, медленно и вопреки застывшему времени. Светловолосый оборванец в одном тапке и грубой рубахе с палкой в руке перегонял блеющих коз со двора во двор, не обращая внимания не немногочисленную публику. Березовый ствол в пожухлом наряде утопал в цветистом дерне у дороги. Над темным кровоточащим пнем, напоминающим огарок свечи, восковое изваяние, жужжала мошкара, комары и стрекозы в числе сотен, будто черное извивающееся пламя этой умершей свечи. Дети, столпившиеся вокруг, шуровали поломанными ветками по липкой поверхности пня, стараясь, чтобы налипло больше сока, а затем махали ими в облаке мошек, которые вязли в густой капающей массе – и ребятня давала дворнягам облизывать прутья.

Он пересек улочку и вошел, пригнувшись, в помещение. Рябой сорокалетний мужчина в пятнистом фартуке, протирая сухой тряпкой внутренность стаканов и, глядя сквозь донышко на источник тусклого света у потолка, расставлял их под стойкой. Тот, кто вошел, огляделся маленькими прищуренными глазами. На верхней ступеньке лестницы возникла толстогубая чернокожая женщина с метлой в одной руке и ведром в другой, он посмотрел на нее. Она – на него. И продолжила заниматься своим делом. С вибрирующего потолка сыпался тонкими струйками песок, сверху доносились отрывистые голоса, обменивающиеся фразами на чужом наречии. Пустующие столы в мрачной прокуренной зале. Тот, что вошел, направился к единственному посетителю – белобрысому неприглядному мужчине, который склонился над остывшей похлебкой в раздумье. Он поднял глаза, когда, отодвинув стул, за стол сел вошедший негр.

Белобрысый посмотрел на пустующие столы и опять на негра.

У тебя с глазами плохо, дед?