В жаре пылающих пихт

Издеваешься? Так вот. Несколько дней я держался с ними, наблюдал, как они местную голытьбу обирают – но те добровольно платили им, кто чем, кто серебром, а кто и золотом, а кто и глиняными горшками готов был платить, лишь бы им в доказательство отмщения голову Красного Томагавка принесли.

Кто это вообще?

Ты не торопи события, браток, слушай дальше. На первых порах народ вроде бы лелеял надежду на благополучный исход событий, но все закрутилось, что твоя мельница – не распутаешь. Поначалу, еще до Красного Томагавка, в окрестностях объявилась шайка дезертиров и самозванцев, возглавлял их некий сержант по кличке Картечь, при полном параде. Люди его, видать, чтобы проще было сколотить свою приватную армию, выдавали себя за солдат сорок девятого кавалерийского полка и рекрутировали в свои ряды разноплеменной сброд – а ведь сперва их было всего-навсего шестеро. На протяжении нескольких месяцев они из народа душу выматывали, воровством промышляли, да и насилием, браток, не брезговали. И примыкало к ним много обозленного народу – и каждый хотел утолять свои страсти! среди них и сироты были, дикие и голодные, и попрошайки, и чернокожие, и краснокожие, и бронзовокожие, альбиносы, мексиканцы и белые, и проститутки, калеки и религиозные фанатики, обанкротившиеся жертвы махинаторов, целые семьи цветных по дюжине голов в каждой! кто по каким-то причинам остался бездомным, голодным и злым, и теперь хотел давить, безумствовать, мстить, убивать, расчленять, жечь и расплачиваться с миром за свои обиды! и скоро, браток, местные и глазом моргнуть не успели, а число их перевалило за сотню голов! что твое стадо взбесившихся бизонов.

Горбоносый хмыкнул.

…И они до того расхрабрились, что перли по захолустным деревушкам, грабили, жгли дома и гостиницы, насиловали и убивали – все, что движется, браток. Не жалели ни женщин, ни детей. Уж не знаю, что за безумие руководило поступками этого отродья и, откровенно говоря, знать не хочу, будто это были реконструкции крестовых походов тысячелетней давности. Я сам прибыл в числе добровольцев с федеральными маршалами и полицейскими, всего около ста двадцати человек; и вот всем гуртом гнали мы их три дня по лесам да по полям, но потеряли след и остановились на дилижансовой станции, я заночевал в коттедже, а на утро оператор телеграфа сообщил нам – мол, горят пастбища по ту сторону реки. Это они так след свой заметали. Три обгоревших трупа нашли потом – все ребятня.

Горбоносый причмокнул. Худое дело.

Не то слово, браток. Но ты потерпи креститься – пока черт не запляшет. Когда мы эту сумасшедшую ватагу настигли и загнали в глушь, то стали выжидать, у них быстро кончилось, чем себя кормить – а мы травили их все дальше, пока они не оказались среди голых скал, и мы им предлагали сдаться по-хорошему, подумать о детях, о женщинах. Но в итоге, браток, девятнадцать человек, что на нас поперли с оружием, с холодным, с горячим, мы их перестреляли одного за другим. Как в тире ярмарочные мишени. Остальные сами сдались – кто по доброй воле, кто по злой, кого пришлось уговорами образумить, кто с детьми, кто с младенцами на руках, больными, грязными и плачущими, если повезет, но большинство мертвые. Мы, не рассуждая долго, прямо на месте казнили их предводителей и сержанта. Позже я узнал, что некоторые, пользуясь, по-видимому, всей суматохой, сумели скрыться, а среди них – и Красный Томагавк, тогда еще безымянный и всем безразличный индеец, а с ним и другие подростки. И все как один красные, что твои головешки. И они возвратились в тот котелок, где вся каша заварилась. И оттуда принялись ходить по фермам и поселениям, атаковали ночью, по-умному, жгли дома, а в сумятице побивали белых, мужчин и женщин, как каких-нибудь фелистимлян – всем, что под руку ляжет. На куски рубили тела мужчин – и отправлялись дальше, для устрашения швыряли в окна отрубленные головы, ноги и руки.

Горбоносый покачал головой. Господи Иисусе.